Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 128
Я наклоняюсь к Хулиану, чтобы не пропустить ни слова, и не могу выстроить по порядку вопросы, возникающие в моей голове. Я уже не слышу ни голосов других стариков вокруг нас, ни шума телевизора. Я сижу перед этим человеком, словно перед своим дедом Мануэлем за столом с жаровней, не слыша маятника и боя настенных часов и не видя ничего, кроме его лица и образов – ярких, как обрывки снов, создаваемых его голосом. Но почему дон Меркурио украл мумию – если это был он, – что он сделал с ней потом, как ему пришло в голову заказать копию? Хулиан щелкает языком о нёбо вставной челюсти и проводит им по губам, морщит свой жесткий подбородок и поглаживает пальцами седую щетину.
– Ну и ну, – говорит он, – как странно, что ты спрашиваешь меня об этом через столько лет. Не дон Меркурио, а я украл ее из Дома с башнями, по его распоряжению, разумеется. Мы привязали кусочки фетровой ткани к копытам лошадей – Вероники и Бартоломе – и бесшумно проехали по улице Посо, в четыре часа утра. Дон Меркурио ждал меня внутри экипажа, с задернутыми занавесками, а я перелез через полуразрушенный забор и проник в дом. «Поднимай ее очень осторожно, Хулиан, – сказал мне дон Меркурио, – вместе с креслом, а то как бы она не рассыпалась». Чтобы освещать себе дорогу в подвалах, неся мумию на руках, я раздобыл шапку с лампой, как у шахтеров, но ты не представляешь, как я испугался, когда, собираясь уже спуститься по ступенькам в подвал, увидел свет. Я услышал чьи-то шаги и прижался к стене, в пролете лестницы. Я думал, что это смотрительница и что она набросится на меня с криками, размахивая пастушьим посохом, однако, как ни странно, на лестнице появился Рамиро Портретист. Он шел как пьяный и даже не заметил меня, хотя свет его фонаря скользнул по моим ногам. Таким образом я спустился в подвал и поднял мумию вместе с креслом. Она была легкая как пушинка. Освещая себе дорогу шахтерской лампой, я вынес мумию из подвала и чуть не уронил ее, когда перелезал через ограду, но, слава Богу, я был тогда очень ловкий. Я посадил ее рядом с доном Меркурио – так что казалось, будто они разговаривают, – и мы вернулись домой, никем не замеченные. «Дон Меркурио, – сказал я ему, держа мумию на руках, как парализованную, – куда ее поставить?» – «Поставьте ее пока в моем кабинете, Хулиан, а потом мы подыщем для нее более подходящее место». Дон Меркурио скрывал свои чувства, потому что ему было стыдно. «Такое безумие в мои годы, Хулиан», – говорил он мне. Все это казалось мне очень странным: он был такой старый, и в то же время вел себя как мальчишка – наверное, это и было то, что он называл старческим слабоумием. Я приготовил дону Меркурио стакан горячего молока, потому что он совсем расклеился. Я зажег огонь, и он сказал мне, чтобы я был очень осторожен: если на мумию попадет искра, она мгновенно вспыхнет, как хворост. Бедный дон Меркурио: я накинул ему плед на колени, но он все равно дрожал от холода. Он попросил меня подать Библию: у него даже не было сил поднять ее. Дон Меркурио смотрел на мумию увлажненными глазами и вытирал капельку, блестевшую на кончике носа. «Не судите меня, Хулиан, – говорил он мне, – но я очень любил эту женщину, когда нам было чуть больше двадцати, и до вчерашнего дня не знал, что с ней стало». Представь себе эту сцену: ранним утром, при свете керосиновой лампы и очага, почти столетний старик плачет, с пледом на коленях, и читает довольно нескромные стихи из Библии – не такой, как наша, а протестантской, – и женщина-мумия, кажется, смотрит на нас обоих почти как живая, когда в ее глазах мелькают отблески пламени. И что же я сделал тогда? Что же еще – то, что мне велел дон Меркурио: закрыл как следует ставни, смел перьями пыль с этой дамы – которую, кстати, звали Агеда, – стараясь не смотреть в ее глаза, вызывавшие во мне дрожь. Я слушал то, что говорил мне дон Меркурио, разжигая огонь в очаге и помешивая угли в жаровне. Если бы вместо того, чтобы велеть мне воровски проникнуть в Дом с башнями и украсть мумию, он сказал: «Хулиан, бросьтесь в колодец», – я бы бросился, потому что дон Меркурио был для меня отцом и дедом, наставником и учителем – всем. И мне было просто невыносимо слышать его рыдания. Он прервался, чтобы высморкаться и дать отдохнуть сердцу, и я говорил ему: «Дон Меркурио, давайте спать, ведь уже светает». Но он упорствовал: «Хулиан, дайте мне продолжать, дайте мне вспомнить то, что говорила мне на ухо эта женщина, когда ее муж объезжал окрестности и храмы и мы оставались вдвоем, оправдывая это тем, что я был их семейным врачом. Агеда была в одной рубашке, Хулиан, и у нее было самое белое и нежное тело, какое я когда-либо видел. Когда она распускала волосы, локоны падали ей на плечи. «Осмотрите меня, доктор, – говорила она, кусая мне ухо, – потому что меня мучает очень сильный недуг». Мы изнемогали от страсти, Хулиан, любовь сжигала нас, и чем сильнее мы мучились, тем больше наслаждались. Когда я шел по улице, у меня дрожали ноги. Я пил молоко и сырые яйца для укрепления организма, боясь заболеть туберкулезом, и если хотя бы один день мы не были вместе, нас бросало в пот, и мы страдали бессонницей, как морфинисты. Я приходил с визитом в Дом с башнями и, едва открыв дверь в зал, где она и ее муж ждали меня, чувствовал ее запах, как легавая собака. Поймите меня, Хулиан, я чувствовал не запах ее туалетного мыла, розовой воды или пудры, а влаги, сочившейся из нее, как только она меня видела».
Какие вещи, – говорит Хулиан, искоса поглядывая на соседние столы, с некоторым презрением к вопиющей старости других и ребячливости их игр, – если бы монахиня слышала меня! Но – ты не поверишь – ведь и я краснел от рассказов дона Меркурио: мне было тогда около тридцати, но я знал о женщинах меньше, чем сейчас какой-нибудь четырнадцатилетний мальчишка; еще бы, при той жизни, какую мы вели. Самое большее, что я делал, – посещал дом терпимости, ну, ты меня понимаешь, бордель, поэтому те безумства, о которых мне рассказывал дон Меркурио, напоминали мне фильмы и любовные романы, в довоенное время выдававшиеся напрокат в крытой галерее на площади. И я почувствовал зависть – и еще какую; даже сейчас, в мои восемьдесят лет, она осталась во мне: этот старик, который, как казалось, мог рассыпаться от одного дуновения, наслаждался в молодости намного больше, чем я за всю свою жизнь! И теперь он читал свою Библию и вспоминал: а какие там были слова! Жаль, что я не помню их и не могу повторить. Дон Меркурио сказал мне, что когда мужа Агеды не было дома, он читал ей эти стихи: что ее груди – гроздья, живот – чаша, а чрево – ворох пшеницы, что-то вроде этого. Он закрывал книгу, они смотрели друг на друга и теряли рассудок. Однажды им пришлось спрятаться в шкафу, и они умудрились утолить свою страсть так, что ни слуги, ни муж ничего не услышали. Однако в конце концов их поймали. Не спрашивай меня как, потому что дон Меркурио не захотел рассказать мне об этом. Но, по его словам, в то время он уже знал, что она беременна. Ему чуть не перерезали горло, он должен был бежать и оказался на Филиппинах, а потом на Кубе, во время войны. Дон Меркурио вылечил от малярии бог знает сколько тысяч солдат и вернулся с ними в Испанию на последнем пароходе, отплывшем из Гаваны. Он высадился в Кадисе и вернулся в Махину, а когда, с замирающим сердцем, пришел на площадь Сан-Лоренсо, то – можешь себе представить – нашел Дом с башнями заброшенным, с одной лишь смотрительницей, матерью той, которую ты знал. Никто не мог толком сказать ему, куда уехали владельцы дома, и даже не помнили о них через столько лет. Дон Меркурио спрашивал повсюду, объездил множество санаториев Испании, потому что кто-то сказал ему, что сеньора заболела туберкулезом и муж увез ее из Махины, чтобы климат не навредил ей. Он даже писал по-французски и по-немецки в лучшие санатории Швейцарии, и от старой повивальной бабки, наполовину потерявшей память, узнал лишь, что его возлюбленная родила сына и сразу же после рождения его отнесли в приют. «Взгляните на мою жизнь, Хулиан, – говорил мне дон Меркурио в ту ночь в своей обычной витиеватой манере, – сначала страница из «Песни песней», а потом – жалкий газетный роман…»
Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 128
