упущенной выгоды.
Судья взялся за ручку молоточка, словно собираясь ударить. Но потом передумал и аккуратно опустил его на подставку.
— Признаем аргумент об упущенной выгоде слабым. Ответчику, ваш ход.
Саатчи сделал круг перед трибуной и остановился у присяжных. Он снял с руки часы и положил их перед бабушкой-божьей-летушкой. Но мгновенно прижала рукой ремешок, чтобы никто другой не завладел хронометром.
— И снова время. Истец меня обвиняет в том, что я не дал ему остаться в чужом теле на пять минут дольше. Он хочет, чтобы несчастные пять минут стали поводом разорвать контракт продолжительностью в четыре дня. Пять минут — это всего 0,08 % от общего срока, который истец должен провести в чужих телах. Не слишком справедливо, правда? А ведь мы с вами сейчас в Высшем справедливом суде.
Саатчи оперся на трибуну присяжных, показывая, что доволен собой, и призывая меня парировать. Впрочем, мой ответ был кратким.
— Что будет, если нагреть воду до 99,2 градуса? Горячая вода. Но она так и не закипит. Что будет, если охладить воду до 0,08? Верно, ничего. Она не станет льдом. Восемь сотых процента — это отнюдь не мелочь. Доказано не мной, а законами физики.
Недоволен Саатчи отскочил от присяжных и стал у судьи.
— Ваша честь, — усердно начал он, — я хотел бы показать недавний фрагмент из жизни истца. В ней он высказывается о ценности времени. Этот фрагмент — важное доказательство, которое я хочу предоставить Высшему суду.
Я говорил о ценности времени? Саатче удалось меня заинтриговать.
— Такое требование нарушает баланс сил, — ответил судья. — У вас как у джина и наблюдателя со стороны есть возможность задокументировать жизнь человека и вынуть подходящий фрагмент в нужный момент. А все, что есть у человека — это собственная память, а он очень ненадежный инструмент. Вы в неравных условиях. Поэтому я могу пойти на такую уступку, только если истец согласится на это. Взамен у него появится возможность получить от суда одобрение на равносильную уступку.
Саатчи смотрел на меня с насмешкой, пытаясь сыграть на моем честолюбии. Но нет, я не мальчишка, которого можно взять на слабо.
— Вперед, — сказал я. Мне требовалась уступка, о которой оппонент не догадывался.
Судья кивнул, и Саатчи превратился в настоящую динамомашину. Он поднял руки, как атлант, готовый подхватить Земной шар, и над его головой появилось облако тумана. Вскоре в ней начали проступать четкие очертания, и наконец я увидел музыканта Олеся Крепкого и мальчика с веткой рядом с ним. Присяжные оживились. Рука бабушки снова зажила своей жизнью и спрятала часы Саатчи в сумку.
— Запись сделана два дня назад, в эту среду. Истец был в одном из подобий, которое получил по условиям нашего контракта. Дальше смотрите сами.
Картинка задвигалась.
Мальчик сунул в рот кончик ветки и стал сосать. «Здлатуйте!» — поздоровался он с Крепким, не сразу увидев ребенка. «Здравствуй!» — ответил я устами Крепкого и наклонился к нему. «Пять минут это скики?» — спросил мальчик.
Даже теперь я не мог вспомнить, что же тогда ответил я-крепкий. Судья был прав: мы оказались с джином в неравных условиях. Неужели ему удалось загнать меня в ловушку?
«Пять минут — это мало. Это почти ничего, — ответил Крепкий малышу. — Если мама отпускала тебя на пять минут, то нужно бежать к ней».
Саатчи дернул рукой, и картинка застыла.
— Пять минут — это совсем ничего. Признан самим истцом. А контракт нельзя расторгнуть из-за «совсем ничего». У меня все.
Саатчи кивнул судье и мне, и триумфально вернулся на место. Вызванное им движение воздуха разорвало четкость картинки, и туман начал рассеиваться. Присяжные наблюдали за мной — даже безразличный ко всему парень, — и в глазах некоторых из них я прочел нелестный для себя приговор.
Но нет, Саатчи рано радовался победе. Это был мой суд.
— Ты серьезно? — я всплеснул в ладоши, как взрослый, поймав соседского сорванца на лжи. — Я намеренно сказал это малышу, чтобы он вернулся к матери, которая позволила ему поиграть еще пять минут. Это попытка манипулировать вами, уважаемый суд и уважаемые присяжные. Чтобы не быть голословным, я расскажу, что означали пять минут в моей жизни.
Я не знаю своих биологических родителей, не знаю их судьбы и причин, заставивших их отдать меня в приют, и не пытался об этом узнать. Именно в связи с пятью минутами, которые у меня были.
Представьте себе мальчишку, сбежавшего от ровесников и забравшегося в то крыло детского дома, куда вход детям запрещен. Это был акт бунтарства. Мальчишка бродил по коридорам, прячась в проем двери, если звучали чьи-то шаги, и мечтал о плаще-невидимке. И вот: он вернул за следующий поворот и наткнулся на семейных супругов, ожидавших приема у кабинета директора.
Они сидели тихо, потому мальчишка их и не услышал. Но он слышал о них: эти супруги готовились усыновить ребенка из другой группы — такие слухи в детском доме разлетаются мгновенно.
Оказавшись перед чужими мужчиной и женщиной, мальчик хотел развернуться и броситься наутек. Но ведь эти пять минут он был мятежником. Поэтому мальчик подошел к супругам, поздоровался, а потом двинулся дальше, делая вид, что у него полно дел.
Эти пять минут изменили жизнь каждого — этого мальчишку, этого мужчину с крепкими руками, эту женщину с большим сердцем и, конечно, того ребенка, которого они планировали усыновить сначала.
Пять минут, суд, это иногда целая жизнь.
— Жизнь? — встрепенулся Саатчи. — Разве может рассуждать о ценности жизни мужчины, который собирался лишить этой жизни другого человека? Которому эти пять минут нужны были, чтобы распорядиться чужой судьбой. Взявший на себя роль судьи, Саатчи круто вернулся на каблуке к судье. — Вашу роль. И признать, что я ошибся, разрывая контракт, это все равно, что дать мандат на убийство. Не человеку дарован вкладывать душу в другого человека, и не ему даровано право забрать его, — теперь он обратился ко мне. — В этом деле все очень просто. Ты собирался совершить убийство. Вот и все.
— То есть ты, джин, утверждаешь, что убивать недопустимо? Темный мир этого не приветствует?
Саатчи набрал воздух, чтобы возразить,
