это «ты» не представляет в таком выдержанном обществе никакой опасности: стоило командиру встать, как все подымалось и смолкало; все были внимательны к его движениям, а когда он уходил, то не было офицера, который бы замешкался проводить его.
Эге, подумал я, да тут железная дисциплина, несмотря на всю простоту товарищеских отношений между начальником и подчиненными.
За обедом были гости. Командир коротко и изящно сказал несколько слов и выпил за здоровье моего полка и мое. Я, конечно, ответил. Полку послана была телеграмма. Надо было видеть, с какой славной дисциплинарной манерой записывал эту телеграмму адъютант под диктовку командира полка. Ведь есть же такая манера, такая жилка в военном воспитании: вы видите, что подчиненный отдает начальнику весь долг дисциплины и почтительности, и при этом — хоть бы малейший намек на заискивание, — напротив, он смотрит гордо, смело, с полным сознанием своего офицерского достоинства.
Вот это умение держать себя с начальником просто, непринужденно и вне строя, вне официальной служебной обстановки смело высказывать ему свои мнения, сохраняя при этом всю строгость дисциплины, — этот такт, этот приличный тон, исключающий всякие неловкости в отношениях, — все это замечательно было развито в этом полку и произвело на меня сильное впечатление.
Говоря о дисциплинарных манерах, я вовсе не имею в виду светского лоска; кто не знает, что люди с светским воспитанием иногда оказываются очень неудовлетворительными в смысле военного приличия и, наоборот, люди, воспитавшиеся в простой семье и попавшие в добрые руки в военной школе, становятся безукоризненными в дисциплинарном отношении. Светский лоск как искусство держать себя в обществе служит только подспорьем для восприятия надлежащих военных манер.
Затем поднялся один капитан и с разрешения командира снова предложил тост за здоровье моего храброго полка, перечислив в краткой речи все исторические события его службы. Этот сюрприз был нарочно для меня подготовлен и, признаться, обрадовал и удивил меня. Откуда, думаю, они все это знают? Только потом догадался я, что у Р. была наша «Историческая записка».
Поднялся еще один подпоручик, юный, безусый, с светлым жизнерадостным лицом. Он почтительно смотрел на командира и ждал его знака. Командир мило улыбнулся и по-военному как-то особенно грациозно кивнул ему головой. Эта улыбка командира, помню, произвела на меня впечатление; трудно описать ее; можно только сказать, что она была замечательно красноречива и ясно показывала, насколько этот человек любит свою полковую молодежь. Подпоручик предложил тост за своих сверстников и товарищей по оружию — за молодежь нашего полка, и, несмотря на выпитое вино, тост был совершенно приличный, остроумный, ни одного вульгарного слова или жеста…
Вскоре после обеда командир ушел, ему надо было куда-то ехать по делу, и надо было видеть, как внимательно проводили его офицеры. Мы снова уселись, но уже не за стол, а в разных углах гостиной, где подали нам ликеры и кофе. Для меня выбрали самое уютное место и не переставали ухаживать за мной. Место командира занял старшин полковник, и я сразу заметил, что все внимание, оказываемое офицерами командиру, сейчас же перешло к его заместителю… И думалось мне в эту минуту, откуда этот богатейший источник приличия и порядочности? Кто его насадил в этом блестящем полку? Какими традициями он развивался и укреплялся?
Сознаюсь, что я выпил, можно сказать, даже лишнее, выпил и ослабел; но я не опасался последствий: мне казалось, что я дома и окружен близкими людьми; я наверно знал, что они не оставят меня. Р. находился около меня и в своих заботах обо мне был до того прекрасен, что я не удержался и расцеловал его… Откуда явился экипаж? Меня бережно усадили и отвезли домой, в номер.
Долго в тот вечер я не мог заснуть. У меня слезы подступали от избытка чувств, и я все рисовал в своем воображении эти славные лица, этот привет и радушие, выказанные мне, темному человеку, но высокостоящему в их глазах товарищу по оружию.
Потом я был в опере, слушал Патти и Кальцоляри; видел Росси в «Гамлете», но, верите ли, господа, ничто, ничто не оставило во мне такого сильного впечатления, как этот чудный полк.
На другой день, часов в двенадцать, я еще был не одет и не мог никого принять. Лакей-татарин положил на моем столе три карточки моих вчерашних радушных хозяев: командира полка, председателя офицерского собрания и полкового адъютанта.
На этом месте полковник остановился и сделал глубокий вздох. Его рассказ тронул нас своей неподдельной искренностью.
— Да, — заметил генерал Б., — сколько есть прекрасных вещей в военном мире. Возьмите хоть этот полк и представьте себе участие его в деле с неприятелем… Я говорю о единстве и гармонии порыва, о красоте духа, сложившегося под влиянием таких богатых традиций. К сожалению, у нас нет гениальных баталистов, которые могли бы заставить трепетать сердца. Наша батальная живопись слишком шаблонна, академична и даже в более сильных реалистических образцах представляет что-то щемящее, тенденциозное… Сколько можно было бы изобразить высоких и сладких чувств, волнующих сердце воина, идущего в бой с товарищами, которых любишь, с полком, который обожаешь. Когда-нибудь народится художник, который набросает нам штрихами Рембрандта эти святые минуты, исполненные поэзии и счастья.
— Между прочим, господа, — сказал Б. после некоторой паузы, — как это важно, что между всеми полками и родами оружия укрепляется военное братство. В армии не должно быть розни или стремления к аристократизму: всякий офицер, раз он состоит на службе и имеет честь носить военный мундир, непременно должен чувствовать, что он дорогой товарищ каждому офицеру своей армии, независимо от родов оружия и петлиц. Это чувство чрезвычайно дорого каждому офицеру и имеет большое воспитательное значение. Отрадно видеть, что этот прекрасный принцип особенно поддерживается старыми, родовитыми полками. Пригласить к себе офицеров чужого полка, проходящего через город или прибывающего из другого лагеря на маневры, оказать изысканное радушие и гостеприимство заезжим офицерам — все это считается уже элементарным долгом военного товарищества и распространяется не только в офицерской среде, но и в солдатской. Можно сказать, что уже повсеместно замечается братское сближение кавалерии с пехотой и артиллерией, гвардии с армией. Если и найдутся офицеры, рисующиеся своим аристократизмом, считающие себя выше других, то, верьте мне, что это явление не имеет ничего общего с истинной чистокровной дворянской жилкой и может только свидетельствовать о недостатке воспитания, не только военного, но и домашнего. Мода на таких аристократов уже прошла; над ними смеются в военном обществе, и положение человека, который стремится изобразить из себя что-то особенное, весьма незавидно в смысле офицерского
