и сгонял с места разлегшихся быков.
– Я его должен привязать, а то он нам спать не даст, – сказал Бардуша, вставая.
Он снял со стены моток веревки и вышел.
– Поосторожней, – кинул ему Чанта вдогон, – как бы он не боднул тебя.
– Я его так бодну, – отозвался Бардуша, – что шкура его будет сушиться на крыше!
– Сюда, волчья доля, сюда! – раздался через некоторое время его раздраженный голос. Потом он вдруг громко расхохотался и добавил: – Эх, жизнь! Что человек, что скот!
– Что ты смеялся? – спросил я, когда он вошел.
– Как тут не посмеешься, – сказал Бардуша, усаживаясь и протягивая руки к огню. – Как только я привязал этого буяна, к нему подошел один бык и ударил его в бок рогами. Подхалим, хотел мне понравиться! Если ты такой герой, почему ты не ударял его до этого, когда он не был привязан?
По какой-то таинственной закономерности разговор о нравах быков вывел нас к тому, что, оказывается, этот пастух Хасан на самом деле не Хасан, а Хозе. Он из тех испанских детей, которых ввезли в нашу страну во время гражданской войны в Испании. Хозе ничего не помнит о своей первой родине, только помнит, что долго-долго плыл пароход. Все остальное он забыл, ну и, разумеется, испанский язык.
– Однажды в Мухусе продавал орехи, – сказал он, – подходят двое и говорят между собой по-чужестранному. Оказалось – испанцы.
– Ты им сказал, что ты испанец? – спросил я.
– Нет, конечно, – ответил он, – какой я испанец, я абхазец!
– Что-нибудь понял, – спросил я, – когда они говорили между собой?
– Ни одного слова! – воскликнул он почти гордо, как о каком-то прочном, хотя и неведомом достижении.
– А испанские песни слышал? – спросил я у него, пытаясь докопаться до его генетической памяти.
– Конечно, – сказал он, – у меня и здесь есть «Спидола».
– Ну и что, – спросил я, – что-нибудь чувствуешь?
– Ничего, – сказал он, как бы опять настаивая на прочности своего неведомого достижения, – обыкновенная заграничная музыка!
Он посмотрел на меня с некоторой вызывающей готовностью множить примеры этой прочности. И тут у меня мелькнула безумная мысль проверить его испанскую реакцию на Карменситу.
– А ты Зейнаб знал? – спросил я у него.
– Какую Зейнаб? – подозрительно переспросил он, словно чувствуя в моем вопросе некоторую недобросовестность. – Эту фулиганку, которую отец убил?
– Да, – сказал я.
– Кто ж ее не знал, – презрительно процедил он, решительно не понимая, какое к этому имеет отношение прочность его достижений, – я бы ее там, под землей, палкой забил, как змею. Слыхано ли, чтобы абхазка так позорила своего отца! А чего ты ее вспомнил?
– Просто так, – сказал я, сдаваясь.
Больше мне нечего было ему предложить, разве что устроить корриду. Рыжий бык вполне подходил для такой роли, и Бардушу явно можно было подучить кое-каким приемам матадора, но я, думаю, это зрелище навряд ли всколыхнуло бы генетическую память Хасана-Хозе, даже если бы удалось доказать старшему пастуху научную плодотворность такого опыта.
Только заговорили о бедняге Кунте, которому, видно, пришлось заночевать с быком, как раздался громкий лай собаки. Она побежала вниз.
– Это он, – сказал Бардуша, прислушиваясь к удаляющемуся лаю и первым уловив, что он смолк.
В самом деле вскоре Кунта появился в дверях. Все привстали.
– Пригнал-таки? – спросил Чанта.
– Кое-как пригнал, – сказал Кунта и, бросив бурку на лежанку, уселся у огня, где ему освободили место.
– Ай молодец, – сказал Чанта, поощряя его, как ребенка, – быстрее подайте ему ужин!
Хасан-Хозе подал Кунте ужин. Вскоре мы все улеглись на лежанке. В тишине, как водяные часы, равномерно шлепали капли из корзины, где лежал свежий сыр. Снаружи время от времени доносились богатырские выдохи быков. Журчал ручей. Со стороны луга дважды или трижды налетал и затихал топот мчащихся осликов. Улегшись под буркой и поудобней пристроив голову к седлу, я сладко уснул.
Проснулся я от дурацких песенок «Маяка» и не сразу понял, где я, в Москве или в горах. Это работала неутомимая, как я потом убедился, «Спидола» Хасана-Хозе.
Все уже давно встали. День был солнечный, и я чувствовал себя необыкновенно бодро. Когда я, взяв полотенце, пошел умываться к ручью, ослики пробегали по цветущему лугу. Я их почему-то пересчитал. Оказалось, что девять осликов бегут за одной ослицей.
Я попытался приглядеться к ней, чтобы понять тайну ее привлекательности, но ничего не понял. Потряхивая гривкой и наклонив голову, как мне показалось, с выражением затаенной усмешки, она бежала впереди. Это была ослица светло-пепельной масти и, видимо, в ослином племени проходила за блондинку. Один осел был мышастый, другой, в рыжих клочьях, замыкал шествие. Все остальные были темные.
Я следил за ними, пока они не скрылись за бугром и, продолжая бег по невидимому кругу, снова появились далеко внизу. Теперь я заметил, что два задних ослика, медленно наращивая темп, обошли передних, что не вызвало у обойденных никакого особого волнения, словно это входило в заранее обусловленный стайерский замысел. Так как, пока я наблюдал за ними, со стороны осликов не было ни одной попытки овладеть ослицей, казалось, что по условиям забега ослица достанется тому ослику, который последним удержится на дистанции, когда все остальные, не выдержав гонки, попадают замертво.
Прозрачная вода ручья искрилась, бежала и журчала, словно без устали на виду у ледника пела цветущим травам о радости побега из-под его глыбы.
Я умылся мягкой, подснежной водой. Утираясь полотенцем, я все слушал и слушал журчанье ручья, и вдруг мне в голову пришла такая мысль.
Подобно тому как освобожденная вода ручья до освобождения от ледника сама была частью ледника, так и мы до собственного освобождения не только угнетаемся несвободой, но и сами невольно являемся частью несвободы, угнетения и самоугнетения.
К черту разговоры о тайной свободе, подумал я. Свобода, скрывающая себя, это еще одна разновидность несвободы. Акт дарения свободы есть главный признак самого существования нашей свободы. Подобно тому как в удачности собственной шутки мы убеждаемся, увидев, как другой человек улыбается ей, так и о существовании нашей свободы мы с абсолютной точностью убеждаемся только в момент дарения свободы другому. Если ты свободен – журчи! Иначе твоя свобода уродлива как ручей, журчащий с выключенным звуком.
Когда я вернулся в балаган, завтрак был готов. После еды Андрей перекинул фотоаппарат через плечо, и мы двинулись в путь. Волшебно-золотистые от цветущих примул, в белых пятнах снежников, круглые холмы уходили на юго-восток. Перебираясь по ним, мы должны были дойти до святилища.
Перевалив за первый холм, мы встретили старого одноглазого пастуха, который пас своих коз над ангельски-голубым озерцом, в котором
