сказал глупость. Вы, кажется, на меня рассердились.
— Нет, я не рассердилась. Только я женщина не светская, я не привыкла к подобным любезностям. Оно забавно, может быть, с одной стороны, но, с другой, и не дурно, потому что мы не умеем играть словами и говорим только то, что чувствуем.
— Да, и я говорю то, что чувствую.
— Перестаньте, пожалуйста. К чему это? Мы с вами встретились случайно, сейчас расстанемся, никогда не увидимся — нехорошо. Я знаю, вы смеетесь над уездными дамами, и Пушкин над ними смеялся… И подлинно, есть много в них смешного, но, может быть, в то же время много и грустного. Подумайте, — продолжала она, как будто говоря сама с собой, — что такое судьба женщины молодой, знающей только по книгам, что есть хорошего в жизни? Муж ее в отъезжем поле. Он, может быть, человек хороший… Да все не то: скучно в деревне… и не то что скучно, а досадно, обидно как-то. Все жалеют об узнике в темниц»; никто не пожалеет о женщине, с детства приговоренной к вечной ссылке, к вечному заточению. А вам весело в Петербурге?
— Весело, — сказал, вздохнув, офицер, — да, мне там очень весело, слишком весело… Я человек светский.
Только что странно: я от излишества, вы от недостатка — мы оба дожили до одного, то есть до тяжкой скуки.
Вы жалуетесь, что в вашей одинокой ссылке вам негде развернуть души и сердца; мы же, вечно ищущие недосягаемого, мы чувствуем, что душа и сердце подавлены в нас. Вы знаете холод одиночества, но вы, слава богу, не знаете еще холода общественной жизни. Вы знаете, что любить надо, а мы знаем, что любить некого.
В вас кипят надежда и сила, нас давит бессилие в немощь.
— Вы были влюблены? — спросила она едва внятно…
— Еще бы! Да и как! Да что в том толку… В свете идти на любовь — значит идти на верный обман. Вы что думаете про любовь?
— Я!.. Так… да… нет, ничего…
— Любовь — душа вселенной; но этой душе куда как тесно в свете, и знаете ли почему? Потому, что за ней выглядывает тщеславие. Я тоже иногда думал, что меня любили, а вышло что же? Любили не меня, а бального кавалера, светского франта, и я не знал, как совладеть с своими соперниками.
— Неужели? — сказала она невольно. — Да кто ж они могли быть?
— Да мало ли их… Бальное платье, мелочная досада, глупая сплетня, завидное приглашение, маскарадный наряд и тьма подробностей, составляющих, так сказать, всю сущность светских женщин.
— Так вы не верите в любовь?
— Сохрани бог! В любовь нельзя не верить; но я говорю только, что любить-то некого. Для любви нужно столько условий, столько счастливой случайности, столько душевной свежести и неиспорченности. Но, слава богу, я чувствую, что я могу еще любить, но уж не светскую барыню. Дорого они мне дались… Я бы мог любить страстно, неограниченно и свято душу не светскую и доверчивую, которая вверила бы мне всю участь по чистому внушению, без боязни и без расчета… Если б вы, например…
— Пить хочу! — застонала на кровати старуха. Девчонка проснулась и завизжала. Офицер поспешно вскочил со стула, подал старухе стакан воды, успокоил девочку, всунул ей в рот кусок сахару и возвратился на свое место. Но возобновить начатого разговора не было возможности. Молодая женщина закрыла глаза, грациозно опустив ручку со спинки кровати; она или думала о чем-то, или засыпала…
— Вы устали? — тихо спросил офицер.
— Да, устала.
Он замолчал, сердце его сильно билось. Чудно хороша была эта женщина, чудно освещена красноватым отблеском нагоревшей свечи. Матовая бледность придавала ей столько прелести! Черты были так правильны, так тонки! В каждом ее слове выражалась такая глубокая повесть смиренных страданий! Она была так непринужденна, так проста и так сама собой, что невольно хотелось броситься к ногам ее, высказать ей сердце и пожертвовать ей жизнью. Ручка ее, беленькая, маленькая, заманчиво привлекала взоры. Офицер оглянулся: кругом все покоилось тихим сном; на дворе только ревела метель; даже старая дева, утомленная подслушиваньем, заснула. Офицер глядел на ручку… Какая-то невидимая сила влекла, тянула его. Кровь его сильно волновалась. Он чувствовал, что влюблен так, как никогда еще влюблен и не бывал. Разные чувства боролись в нем: и страх, и боязнь, и желание, и любовь. Наконец он не выдержал, оглянулся еще раз, тихо коснулся руки и прижал ее к губам.
Старая дева вздрогнула во сне от ненавистного звука.
Молодая женщина не пошевельнулась. Офицер сидел, как приговоренный к смерти.
Прошло несколько минут тяжелого молчания.
Тихо и небрежно, как бы во сне, она вдруг начала приподнимать руку свою и движеньем спящего ребенка положила ее под голову. Очевидно, она спала. Вдруг она открыла глаза и сказала тихо:
— Вы женаты?..
— Я… с…
— Ах да! Вы говорили, что будете шафером на свадьбе брата, так, разумеется, не женаты… Знаете ли, — продолжала она голосом, полным тихой печали, — когда вы будете женаты… любите свою жену…
— Зачем же это?..
— Так!.. Не то бог знает какие иногда могут прийти мысли… Не надо… Любите свою жену.
— Разве можно так располагать собой?.. Ну, если б я был женат и вдруг бы встретился с вами…
— Так что ж?
— То, что я жену не любил бы более, а полюбил бы вас, потому, во что бы то ни стало… но это свыше сил моих; я покажусь вам глуп, смешон, дерзок… но я люблю вас без ума.
И глаза его разгорелись, голос дрожал… Он говорил действительно что чувствовал. Она взглянула на него с нежным, протяжным упреком и тихо покачала головой.
— Не стыдно ли вам? — сказала она тихо и закрыла лицо руками.
— Нет! — сказал он, воспламеняясь все более и более. — Мне не стыдно, а хорошо теперь. Я высказал вам себя. Вы сами чувствуете, что я говорю правду. Я разгадал вашу жизнь. Так не пеняйте же на судьбу… Знайте, что был человек, который полюбил вас всеми силами своего существования, без замыслов и видов. Их и быть не может… Мы сейчас расстанемся. Что за беда, что знакомство наше продолжалось одну минуту, и минута — хорошее дело. Я люблю вас, как не думал, что могу любить. Это пройдет, может быть, завтра; но нынче я хорошо вас люблю: вы олицетворяете для меня лучшую мечту моей молодости. Такую женщину, как вы, я всегда надеялся встретить. Судьба нам не назначила быть вместе, но пусть же останется нам сознание, что, когда мы
