— Это точно, — сказал он.
На следующий день я сложил вещи, заклеил коробки и отнес их в машину Нильса Эрика. Он пообещал отвезти меня на морской вокзал в Финнснесе, чтобы я оттуда отправил свои пожитки паромом до Бергена. К ним добавились музыкальный центр, несколько пластинок и кое-какие книги, остальные вещи были те же, что и год назад.
После я пожарил картошку с сосисками, и мы с Нильсом Эриком поужинали на кухне. Это был мой последний ужин в деревне. Нильс Эрик оставался еще на несколько недель, он задумал сходить в несколько походов и обещал устроить генеральную уборку во всем доме — за исключением моей комнаты, где я протер пол тряпкой.
— За это я сдам все накопившиеся бутылки, — он ухмыльнулся. — Тут порядочно получится.
— Ладно. Ну что, пойдем?
Он кивнул, и мы сели в машину. Удаляясь, мы махали руками всем, кто встречался по пути, а деревня метр за метром исчезала для меня навсегда, я не оглядывался, я никогда, ни при каких обстоятельствах не собирался сюда возвращаться.
Исчезла часовня, исчезла почта, исчезли дома Андреа и Руала, исчез дом Хеге и Видара, потом скрылся из вида магазин, и моя старая квартира, и дом Стуре. А потом исчезли общественный центр, и футбольное поле, и школа…
Я откинулся назад.
— Как же чудесно, что все позади, — проговорил я, когда машина нырнула в темноту туннеля. — Больше никогда в жизни на работу не выйду, это уж точно.
— То есть ты все-таки сын судовладельца? — усмехнулся Нильс Эрик.
— Ага.
— Судно то же, краска новая, — сказал он. — Поставишь какую-нибудь кассету?
Я переночевал в дешевом отеле в Тромсё, на следующее утро улетел в Берген, примерно в три часа дня вышел из автобуса на набережной Брюгген и зашагал в отель «Орион», где Ингве работал администратором. На мне были черные широкие хлопчатобумажные брюки, белая рубашка, черный пиджак, черные ботинки и солнечные очки «Рэй-Бэн». За плечами болтался мой моряцкий рюкзак. Солнце светило, вода в Вогене блестела, с фьорда дул ласковый ветерок.
Я подумал, что веду себя, как туземец, который впервые в жизни попал в большой город и теперь шарахается от легковушек, автобусов и грузовиков и нервничает, глядя на снующих мимо прохожих. Потом я вспомнил, как Ингве рассказывал, что его приятель Пол говорил не «туземец», а «приземец», и это слово намертво засело у меня в голове.
Я улыбнулся и перекинул рюкзак на другое плечо.
Когда я вошел в отель, Ингве, облаченный в униформу, стоял за стойкой, склонившись над картой и объясняя что-то пожилой паре в шортах, бейсболках и с борсетками на поясе. Заметив меня, он кивнул в сторону дивана, и я уселся ждать.
Как только американцы ушли, Ингве подошел ко мне.
— Я через десять минут заканчиваю, — сказал он. — Переоденусь и пойдем, ладно?
— Ладно, — ответил я.
У него появилась машина — маленький красный «японец», — которую он взял напрокат в волейбольной команде, где играл, и спустя полчаса мы уже ехали на нем в Сулхеймсвикен, он снимал квартиру в торце одного из длинных кирпичных таунхаусов на склоне горы, построенных когда-то для портовых рабочих.
Мы взяли по холодному пиву и сели на крыльце. Из гостиной доносилась «Teenage Kicks» группы The Undertones, очевидно, самая популярная песня тем летом.
— Как в Роскилле-то, поедешь? — спросил он.
Я кивнул:
— Наверное.
— Я, возможно, тоже приеду, — сказал он. — И Арвид с Эрлингом тоже, да и вообще много кто, так что я только деньжат наскребу, и… Туда Church приедут.
— Серьезно?
— Да. Поэтому такой шанс упускать нельзя.
Улица с обеих сторон была заставлена машинами. Из соседних домов то и дело кто-то выходил, под нами шумел город, а из него и к нему тянулись вереницы машин. В небе время от времени мерцали самолеты, оставляя после себя длинные белые полосы. На западе пылало солнце. Крыши домов на склоне озарились красным и оранжевым, а деревья между домами трепетали на ветру.
Немного погодя мы вошли в квартиру, Ингве приготовил на ужин пасту карбонара, а поужинав, мы снова вышли на крыльцо и выпили по пиву. Разговор клеился с трудом, словно с прошлого раза мы слегка отдалились, но причины могли быть самые разные, поэтому я не расстраивался.
В одном из писем он полунамеками советовал мне пользоваться презервативом. Я ценил его заботу, но она вызвала у меня улыбку, потому что в глаза Ингве ничего такого ни за что бы не сказал. Только в письме, да и то впроброс. Или по пьяному делу.
— Все переживаешь из-за Кристин? — спросил я.
— Да. Вся жизнь теперь — сплошное переживание, — ответил он.
— А вернуть ее не получится? Шансов нет?
— Думаешь, если бы они были, я сидел бы тут с тобой?
— Вряд ли, — улыбнулся я.
— Я сам виноват. Стал воспринимать все как должное. Вот ей и надоело. И теперь уже ничего не изменить. Главное, я ведь мог бы этого не допустить. Но я воспринимал ее как должное. Перестал ее ценить.
— Но сейчас-то ценишь?
— Да, мне повезло и я понял, чем обладал, да.
Солнце больше не светило на нас, и я снял очки, сложил их и убрал в нагрудный карман.
— Не клади их туда, — сказал Ингве, — смотрится не очень.
— Это верно, — я достал очки из кармана.
— И кстати, твой пояс с шипами, возможно, свое отжил?
— Возможно, — сказал я. — Я подумаю.
Мы замолчали и курили, глядя на покинутую солнцем, но все еще теплую улицу.
— Можно тебя кое о чем спросить? — спросил я чуть погодя.
— Разумеется, — кивнул он.
— Когда у тебя… впервые был секс?
Он быстро взглянул на меня и снова отвел глаза.
— Когда мне было восемнадцать. Мы тогда с Хельге в Грецию ездили, помнишь? Ночью, на пляже в Антипаросе. Под луной.
— Чего, правда?
— Да. Поздновато, но все равно хорошо. Или, возможно, мне просто показалось, что было лучше, чем на самом деле. А почему ты спросил?
Я пожал плечами.
— Ты хочешь сказать, что ни с кем до сих пор не переспал? Ты же не девственник?
— Нет-нет, конечно, нет, — сказал я, — ты же сам знаешь, что нет.
Мы снова замолчали. Воздух вокруг нас был полон звуков. Открытые окна, крики, шорох проносящихся мимо велосипедов, гул медленно поднимающихся в гору машин, чудесные, плотные щелчки захлопывающихся дверей.
Я не врал. Строго говоря, девственником я не был, тогда, на выпускном, я вставил ей, пускай и чуть-чуть, на сантиметр или два, но вставил, я трахался. Так что я не врал.
