с помощью контактной печати на светочувствительной бумаге. Ред.
6
Кодрянская Наталья Владимировна (1901–1983) – писательница, мемуарист, автор книги об Алексее Ремизове (1959). С 1927 г. жила в Париже, с 1940 г. – в Нью-Йорке.
7
Прегель Софья Юльевна (1897–1972) – русская поэтесса, мемуарист первой волны эмиграции.
8
Александр Алексеевич Сионский (1899–1976) – эмигрант; более тридцати лет работал шофером такси в Париже; в 1960-е гг. – в редакции газеты «Русская мысль»; активный деятель НТС – политической организации русской эмиграции, издававшей журналы «Посев» и «Грани.
9
Настоящее имя – Волдемарс Матвейс. Здесь и далее в этой главе примеч. Б. Равдина.
10
Ныне Национальный художественный музей Латвии.
11
Крайняя дата вооруженного и подпольного сопротивления в Латвии определена 31 декабря 1960 г. (см. закон «О статусе участника движения национального сопротивления» от 25 апреля 1996 г.).
12
Хрулев Сергей (1944, Рига – 2010, Санкт-Петербург) – занимался ювелирным делом, последние годы работал в Музее хлеба «мастером на все руки».
13
Вероятно имеется ввиду Русский заграничный исторический архив в 1928–1936 гг. [ежегодные выпуски]. Прага, 1929, 1936.
14
Это еще были годы, когда фронтовикам еще что-то позволялось и вели они себя иначе, чем те, кто «не нюхал пороха». В 1975 г. такой же фронтовик и герой Советского Союза, судья Бабушкинского суда, пытался если не отбить меня у КГБ – я сам по недомыслию отказался о переносе дела в Бабушкинский суд, – то хотя бы помочь моей жене. Еще позже, в 1979 г. такой же инвалид-фронтовик – охранник в Верхнеуральской тюрьме – отдавал мне свой завтрак каждый раз, когда я оказывался в карцере (а я проводил там по десять дней каждый месяц) и, может быть, спас меня от смерти. Собственно говоря, восставший в ЦК и Политбюро Александр Николаевич Яковлев тоже инвалид и фронтовик. Их свободу распоряжаться своей жизнью и совестью не смогла до конца переварить ни сталинская, ни брежневская система.
15
Теперь, вспоминая об этом, я знаю, что и в моей жизни был повторявшийся несколько раз странный сон. Обстоятельства его были разными – я выходил из квартиры на какую-то круто спускавшуюся улицу, где на тротуаре были ступеньки, или выходил на пляж, где уже было много людей. Общим было то, что я почему-то решал, что надо быть раздетым, и выходил без штанов на улицу или даже без трусов – на пляж. И тут я понимал, что все остальные – одеты. Никаких проблем не возникало – я старался спрятаться или найти какую-то одежду. Общим было только чувство неудобства и непонимание, почему же я решил, что надо быть раздетым. Но сегодня, когда я пишу эти автобиографические заметки, у меня ощущение, что я опять раздеваюсь, что сон исполнился.
16
Именно так произносилось тогда название картины Рембрандта. Сегодня наиболее распространенным считается другое ее наименование – «Артасеркс, Аман и Эсфирь» (1660).
17
Теперь это кажется странным – ведь жесткая тканевая бумага начала XVIII века не очень подходит для подтирания зада. Но ведь тогда в Советском Союзе и туалетной бумаги не было: лишь много лет спустя изредка на улице можно было встретить гордого советского гражданина с большим кольцом рулонов туалетной бумаги, гигантским ожерельем висящее на шее. Где-то ее «выбросили» и он, отстояв очередь, ее «отхватил» и теперь, гордый своим приобретением, шел домой, снисходительно поглядывая на менее добычливых прохожих.
18
Вот как, например, описывается знакомство известного коллекционера с Ларионовым и Гончаровой в статье Андрея Сарабьянова: «В числе основоположников русского авангардного искусства принято называть имена Михаила Ларионова и Наталии Гончаровой. Эти художники не столь полно представлены в коллекции только по той причине, что они рано уехали из России, взяв с собой большую часть работ. Но с ними у Костаки произошла знаменательная встреча в Париже. „Я был у них вторым человеком из СССР… Меня очень тепло приняли, обнимали, целовали. Ларионов сказал, что слышал о моей коллекции и посоветовал: «Голубчик, вы здесь ничего не покупайте, никакие патефоны, граммофоны, ничего, ничего… А возьмите у нас – у меня и у Наташи – как можно больше картин и отвезите их в Москву“. А „картоночку с картинами“, которую обещала собрать Гончарова, Георгий Дионисиевич так и не взял, потому что навестить старых художников еще раз в тот приезд не смог».
19
Однажды он со мной разбирал сотни большей частью неподписанных пастелей, акварелей, мелких холстов, раскладывая их в две стопки.
– Какой замечательный тонкий колорит. Это, конечно, Михаил Федорович. Ну, а это совсем уж грубо – это, конечно, Гончарова.
Ее, как художника, Жегин ценил очень невысоко.
20
Знакомство со Стерлиговым началось с одного любопытного эпизода, суть которого здесь можно изложить. Году в шестьдесят четвертом Лидия Корнеевна Чуковская, зная, что я буду в Ленинграде у Якова Друскина, попросила для готовившегося ею первого издания детских стихов Хармса привести фотографию Даниила Ивановича. У Друскина фотографии не оказалось, и он познакомил меня со Стерлиговым, у которого фотография была. Лидия Корнеевна очень жалела, что не может включить в этот сборник известные стихи «Сорок четыре веселых чижа». Когда-то Маршак в них подправил две строки и Хармс настоял, чтобы они были напечатаны с двумя подписями. После ареста и гибели Хармса подпись осталась только одна. Так стихотворение и переиздавались. На этот раз Маршак не возражал против публикации «Чижей» в книге Хармса, но попросил лишь, чтобы сначала они были напечатаны в его книге. А его книга выходила позже книги Хармса. От Маршака многое зависело. Он принадлежал к влиятельной советской интеллигенции со всеми ее нравственными особенностями. Мои друзья того времени были существенно менее «советскими».
21
Обычно могли уцелеть только жены, сами написавшие доносы на своих мужей. Я надеюсь, что Лиля не была инициатором ареста второго своего мужа Краснощекова и третьего – комкора Примакова. Но она – единственная жена в советской истории с такой благополучной судьбой.
22
Но Николай Иванович нашел второй автограф «Оды» в архиве Рудакова, и считал, что именно этого ему не может простить Надежда Яковлевна, оболгавшая, по его мнению,
