Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 144
– Потом объясню, если не понимаешь…
Они досидели до конца спектакля. Ушли под шквал оваций, под нескончаемые вызовы актеров, режиссера, автора пьесы… Нора давно не видела Тусю в столь удрученном состоянии. Лифт в доме не работал, они поднимались пешком на четвертый этаж по крутой лестнице медленно, отдыхая на каждой лестничной площадке. Туся молчала. Нора вопросов не задавала.
Поужинали чем бог послал – сварили макароны, посыпали тертым сыром. Туся вытащила из буфета бутылку вина. Туся пила по-европейски, без тостов. Несколько раз она как будто собиралась что-то сказать, но замолкала над тарелкой. Шел уже второй час ночи, разговора не получалось. Нора ушла. Недосказанность осталась. А обычно Туся давала такие блестящие разборы…
Возможно, к разговору на эту тему они бы так и не вернулись, но Тевье-молочник через несколько дней возник из телефонного воздуха, и на этот раз предложение исходило не от Тенгиза, а от провинциального режиссера Ефима Берга, человека с репутацией скандалиста и таинственными связями. Собственно, провинциалом он не был, учился в Москве, ставил спектакли в Ленинграде, пять лет работал главным режиссером в одном из самых старых театров Сибири.
Первое, что спросил Ефим у Норы, – кто она по национальности? Не еврейка ли?
Нора удивилась: в паспорте у нее была записана национальность матери – русская, но еврейства своего отца она никогда не скрывала.
– Наполовину, по отцу, – лаконично ответила она.
– Ты мне подходишь! – сказал Ефим и пригласил Нору участвовать в постановке “Скрипача на крыше”.
Как оказалось позднее, у его предложения была интересная предыстория. Дело было в том, что эскизы декораций к этому спектаклю уже были сделаны очень известным художником-станковистом Кононовым и даже приняты, но в последнюю минуту Ефим отказался. Кононов, лауреат всех государственных премий и любимец власти, раньше в театре никогда не работал. Прославился он портретами государственных деятелей и огромными патриотическими полотнами-панно на героико-исторические сюжеты – от битвы на Чудском озере до разгрома фашистов под Сталинградом. Кононов был идейным антисемитом, о чем всем было прекрасно известно, и Ефим Берг был несказанно удивлен, когда получил от него предложение сделать сценографию для еврейского спектакля “Скрипач на крыше”. Одно присутствие столь известной фамилии на афише обещало будущему спектаклю интерес публики и снисходительность министерского начальства.
Монументальный Кононов быстро и вполне реалистично нарисовал покосившиеся домики еврейского местечка и можно было уже строить декорации, эскизы уже были переданы в производственные мастерские, тут и произошел скандал. Перед самым отъездом режиссер с художником выпивали “на посошок”, оба расслабились, и Ефим в порыве пьяной благодарности признался, что всегда считал Кононова антисемитом и рад, что он оказался “нормальным парнем”, принял участие в еврейском спектакле. Но Кононов стал свою репутацию защищать и представил Ефиму полное обоснование своего участия в этой работе: вы, евреи, агрессивны и все время завоевываете чужое пространство – ваш Левитан пишет наши пейзажи, ваш Шагал вносит в наше пространство свои еврейские фантазмы, ваши Пастернак и Мандельштам пользуются нашим языком как своим, вы засоряете русское искусство, внося в него дух космополитизма, разрушающий русскую цельность и чистоту. Антисемитизм – наша единственная защита, потому что если от вас не отгораживаться, не строить вам препятствий, вы заразите своими еврейскими идеями весь мир! И весь этот авангард, весь Малевич и Шостакович (тут-то он ошибся!) – порождение еврейской заразы, впитанное русскими людьми от соприкосновения с вами… Да, я антисемит, но я готов помочь вам сделать ваш еврейский спектакль, лишь бы вы не лезли со своими разрушающими идеями в наш русский мир… Пусть, пусть расцветут сто цветов, но никому не нужны ублюдки и гибриды, я буду последовательно бороться за чистоту русского искусства.
– Ставь своего Шолом-Алейхема, я даже тебе помогу, но не трогай моего Чехова! – провозгласил Кононов с добродушной улыбкой.
В то же мгновенье, взвизгнув “Твой Чехов!”, маленький и прыгучий Ефим врезал собеседнику по скуле. Кононов, имеющий большое весовое преимущество, одним ударом уложил Ефима. Тот, кой-как поднявшись на ноги, схватил со стола пресс-папье, поселившееся в театре четыре режиссера тому назад, еще до войны, и только случившиеся рядом директор театра и завпост предотвратили смертоубийство: Ефима оттащили, художника посадили в машину и отправили в аэропорт…
Ефим, оправившись от травмы, скорее моральной, чем физической, перебрал в уме знакомых театральных художников еврейского происхождения, но Давид Боровский был занят на год, Марк Борнштейн, приятель по Ленинграду, тоже отказался, и Ефим вспомнил про Нору… Их знакомство тоже было связано с конфликтом пятилетней давности: в тот год Ефима назначили главным режиссером, и он пригласил тогда Тенгиза, которого знал по многим его работам, поставить “Рождественскую историю” Диккенса. Тенгиз принял предложение, приехал с Норой. Времени было мало, сдать спектакль надо было до начала школьных каникул, все торопились, были “на нервах”, и под конец Ефим с Тенгизом разругались по причине, которую оба потом не могли вспомнить… И теперь Ефим приглашал Нору ставить с ним Шолом-Алейхема…
Нора засмеялась – я только что была на московской премьере, чуть крышу овациями не снесли… Такого успеха второй раз не сколотить.
– Да я же не про эту пьесу речь веду, а про “Скрипача на крыше”. Мюзикл гениальный, бродвейский, по всему миру прошел. Либретто Джозефа Стайна, композитор Джерри Бок. А у меня сейчас в театре два таких голоса есть, что Тополь повесится от зависти.
Нора в этот момент еще не знала, какой-такой Тополь должен вешаться, но сказала, что посмотрит материал. Вечером она была у Туси. Туся неожиданно обрадовалась. Нашла на полке американскую пластинку и включила проигрыватель. Музыка была восхитительная, печально-веселая, заводная, с заложенным внутри плясовым импульсом.
– Это клезмерская музыка, прекрасная современная обработка, – пояснила Туся. – Такие маленькие еврейские оркестры бродили по Восточной Европе до войны, а теперь от них осталась более или менее попса. Но эта – лучшая, – заметила Туся.
Они прослушали пластинку от начала до конца.
– Ничего про это не знаю, – сказала Нора.
Туся удивилась: я плохо тебя учила…
С этого вечера в жизнь Норы вошла новая для нее тема – еврейская. Обстоятельство, которое прежде ее совершенно не занимало и не представлялось ей сколько-нибудь значительным – еврейская половина ее крови, – оказалось неожиданно важным. И как это обычно происходило в ее жизни, именно через театр пришло это новое знание. Это был последний образовательный курс, который Нора успела получить из рук своей старшей подруги.
– Видишь ли, Нора, – объявила ей Туся, – к концу жизни я вынуждена была пересмотреть свое отношение к еврейству… Для русских евреев поколения наших отцов и твоих дедов это весьма мучительная проблема. Проблема ассимиляции. Они стыдились еврейства и потратили огромные усилия, чтобы оторваться от этих корней и войти без остатка в русскую культуру. Преодолевая огромное сопротивление русской среды… То же самое происходило и в Европе. Только там раньше началось, еще в конце восемнадцатого века. Возьми энци клопендию и прочитай. На букву А – ассимиляция. Австро-Венгрию смотри. Первый том, – она махнула в сторону книжного шкафа.
Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 144
