Мустафа поведал мне, что тебе хорошо живется при дворе султана, и я желаю тебе получить все те почести, которые ты заслуживаешь. Прошу тебя, выполняй все предписания доктора, это хороший врач, и он сумеет вылечить твою руку. Мы все очень боялись, что ты умрешь. Пожалуйста, будь великодушен к этому смешному графу, даже если он похож порой на настоящего мошенника. Он заботился обо всех нас, нашел для тебя доктора и самым тщательным образом подготовил мой отъезд. Он надеется, что ты поможешь ему стать пашой, и часто говорит о танцовщицах, которых собирается набрать в свой гарем.
Я никогда не забуду тебя, Шеридан. Мне бы хотелось исправить все те ошибки, которые я наделала и в результате которых пострадали ты и другие люди. Я хотела бы иметь возможность помочь тебе в трудную минуту, но боюсь, что не сумею сделать это. Хотя мне страшно хочется быть рядом с тобой. Ах, если бы ты знал, как мне хочется быть нужной тебе!
Я не буду целовать тебя сейчас, потому что не хочу будить тебя. Представь себе Вену, музыку, парадную лестницу и нас, поднимающихся по ней. То время, когда мы мечтали обо всем этом, было лучшим временем в моей жизни. Это мой прощальный поцелуй.
Прости меня. Прости за то, что я всегда подводила тебя. Олимпия».
Глава 28
Шеридан снова аккуратно сложил письмо, глядя в огонь пылающего костра, бросавшего отсветы на стволы высоких деревьев, окружавших путешественников. Слуга-цыган продолжал неутомимо трясти одной рукой высокий шест, на который их проводник-татарин повесил жестяную посуду, чтобы ее грохотом отпугивать демонов.
Рабан неодобрительно взглянул на Шеридана.
— Вы разве еще не выучили его наизусть?
Шеридан вытянул правую руку и начал осторожно разрабатывать ее.
— Идите к черту, — беззлобно огрызнулся он. Шеридан был еще слишком слаб после ранения, у него даже не было сил обижаться на графа за постоянные насмешки. Кроме того, вопреки здравому смыслу Шеридан со временем начал испытывать симпатию к этому плуту.
— Влюбленный безумец, — сказал Рабан и подбросил ветку в огонь. — Несчастный дьявол.
Шеридан следил за пляшущими языками огня. Неужели граф прав, и он превратился в жалкого безумца, околпаченного бабой? Шеридан вспомнил одного плотника со своего корабля. Когда судно однажды после многомесячного плавания зашло в порт за почтой, этот малый, прочитав полученное письмо из дома, был настолько поражен, что ходил сам не свой. Матросы смеялись над ним, бранились и давали тычки. — Выше нос, Чипс, взбодрись, ты же мужчина! Ты больше никогда не увидишь ее, вот и все. Плюнь и не позволяй какой-то юбке делать из тебя дурака.
Но то, что случилось с судовым плотником, так или иначе затронуло всю команду. На корабле все члены экипажа зависят друг от друга, и если с кем-то случается беда, это сразу же отражается на моральном климате, царящем на борту судна. Поэтому матросы с особой жестокостью преследовали беднягу, пытаясь выбить дурь у него из головы. Никто не испытывал к нему ни малейшего сочувствия, потому что сочувствие было бы настоящим ядом для них. Оно напомнило бы им, что они выброшены из жизни и вынуждены вести борьбу за существование, страдая от лишений и тоски, в то время как весь мир живет собственной, отдельной жизнью, не заботясь о них. «Кто угодно, только не я! — всегда думал Шеридан. — На моем лице вы никогда не увидите подобной растерянности и боли».
Однако это все же случилось с ним. Шеридан был глубоко уязвлен тем, что Олимпия покинула его, пока он находился в беспамятстве.
Теперь каждую ночь его терзали кошмары, он просыпался в холодном поту, его бил озноб, но не от повышенной температуры, а от страха. Шеридан все глубже и глубже погружался во мрак, чувствуя по мере своего приближения к Стамбулу, что преграда, отделявшая его от катастрофы — полного разрушения личности и безумия, — становится все более тонкой.
Шеридан понимал, что ему следовало ехать вовсе не в Стамбул. Он не знал, куда направилась Олимпия. Но был уверен, что она не могла поехать в Турцию. Однако Шеридан боялся повернуть назад. Он сделал свой выбор. И теперь его мучили кошмары, жизнь казалась настоящей пыткой; его душил гнев, терзал страх. Он снова превыше всего ценил свою непокорность судьбе и умение выживать. Да, это был его окончательный выбор. Капитан решил вернуться к прежним тяготам флотской жизни, хотя он ненавидел ее и боялся. Но Шеридан хорошо знал, как выжить на флоте, в знакомом ему мире; он никому не доверял и чувствовал себя в относительной безопасности. Он умел держать людей на расстоянии и впадать в бесчувственное оцепенение. Олимпия бросила его, вычеркнула из своей жизни, а это было страшнее всех его самых ужасных кошмаров. Поэтому у Шеридана не было пути назад.
И все же он вновь и вновь вспоминал ее глаза, в которых светились гнев и… страх, он вспоминал безумное выражение ее лица там в горах, когда шел мелкий дождь и было очень темно. О Боже, Шеридан по своему опыту слишком хорошо знал, что тогда творилось в ее душе!
Как может он оставить ее одну с таким адом в сердце?
Олимпия была единственным человеком в его жизни, которым он по-настоящему дорожил. И вот он покинул ее, убежал на край света!
Шеридан подтолкнул камешек носком сапога в костер и стал наблюдать, как его лижут языки пламени.
— Рабан, — сказал он, — вы знаете, что такое мужество? Молодой граф, строгавший от скуки палку, не сразу ответил.
— А что, вы хотите просветить меня на этот счет?
— Нет, я спрашиваю вас.
— Что такое мужество? — переспросил Рабан, поигрывая палочкой. — Как заметил Сократ с присущей ему лаконичностью: «Это, конечно, не то, о чем должна знать каждая свинья».
Шеридан подтолкнул поближе к огню еще один камешек.
— Я все же думаю, что на эту тему у него есть еще кое-какие высказывания.
— Конечно. Вы что, старина, совсем забыли Платона? В Афинах люди толпились на углах улиц, чтобы послушать Сократа, рассуждавшего на эту тему.
Шеридан бросил в костер третий камешек.
— Я никогда не читал Платона, — тихо сказал он.
— А-а, — протянул Рабан и прикрыл глаза, вспоминая: — Как это там у него? «А теперь, Лахет, попытайся определить, что такое мужество». И Лахет ему отвечает: «Мне кажется, Сократ, что мужество — это своего рода стойкость души». Кстати, этот ответ мне чертовски нравится, однако для Сократа он, как всегда, оказался недостаточно хорошим, и мудрец, по своему обыкновению, начинает спорить. «Но что ты скажешь, если она сопряжена с неразумностью? — спрашивает он. — Разве не окажется она в таком случае вредной и пагубной?» И этот бедный остолоп Лахет сразу же заливается краской стыда, шаркает ножкой и говорит: «Да, это бесспорно так, Сократ». И тогда Сократ решает наконец, что настало время выдвинуть свой главный аргумент: «Итак, по твоим собственным словам, мужество — это разумная стойкость». Шеридан продолжал смотреть в огонь.
— Этой цитаты из древних греков вам достаточно? — спросил молодой граф.
