— Или валяться в ногах у шлюхи? У дражайшей маменьки, например, а, что скажете? — почти выкрикивает этот курносый тип, которому вскоре предстоит взойти на русский престол.
— Я любил вашу мать, — говорит наш герой.
— Кто ж ее не любил, — ухмыляется маленький террорист. — Все равно в конце концов она воссоединится с моим отцом. От этого ей не уйти.
— Память о ней сохранится в веках.
— Нет. Об этом я позабочусь.
Наш герой смотрит на Павла, и ему на мгновение приоткрывается кровавое будущее страны, отданной во власть тирану. Но звон церковных колоколов прерывает эти видения, зовет его из пучин будущего на сухую прозаическую землю настоящего.
Под аккомпанемент этих российских призраков Философ вновь принимается за работу, вновь садится писать. На этот раз пьесу. «Он хороший? Он плохой?» — назвал ее наш герой. Пьеса про него, про автора — а о чем же еще говорят практически все писатели? А также про то, что казалось абсурдным покойному Вольтеру и что проглядел покойный Руссо: по природе своей человек не добр и не зол, в нем в равной степени заложено и то и другое. Личность двулична. Об этом они как-то давным-давно говорили с «Ним», с Lui в кофейне «Регентство»; шел дождь, рядом играли в шахматы, а «Он» разглагольствовал:
— Что я поделываю? То, что обычно делают люди, и вы, и я, и все прочие, — хорошее, плохое и вовсе ничего. А тем временем у меня росла борода, а когда она вырастала, я ее брил.
— Это вы напрасно делали, — отвечало ему Moi, «Я» Философа. — Борода — единственное, чего вам недостает, чтобы принять облик настоящего мудреца.
— О да, в мраморе или бронзе это имело бы превосходный вид. Именно об этом мечтают все твои гении, а?
— Почему нет, если мы заслуживаем того?
— Когда я еще был так глуп, что имел свой дом, у нас часто собирались философы, преимущественно неудачники. Никогда больше я не видел такого скопления несчастных, злобных, посредственных, невежественных созданий водном месте. Все как на подбор безмозглые тупицы — как и ты. Если хочешь знать мое мнение, все неприятности в этом мире происходят от людей, возомнивших себя гениями. Большинство гениев я придушил бы своими руками. Нет, я вовсе не хочу стать одним из них. Я предпочитаю оставаться обычным человеком. Впрочем, больше ни на что я не способен.
— Ты действуешь мне на нервы, Рамо.
— Знаю. Именно за это ты меня и ценишь.
— Бездельник.
— Я знаю. По крайней мере я не меняюсь.
— К сожалению. Глупец.
— Конечно, я глуп. Только глупцы вроде меня дорогого стоят. Я неистощим на выдумки и поэтому нужен людям. Вспомни, короли всегда держали при себе шутов, а не мудрецов. Это потом уж они настолько поглупели, что превратили шутов в философов. А ты, что хорошего принесла твоя философия тебе?
И впрямь — что? Каким же он был? Плохим или хорошим? Мудрецом или глупцом? Кто ответит? И что есть жизнь? Поучительная прогулка по вселенной путями, предначертанными в небесной Книге Судеб? Или хаос, кутерьма, мазня, бессмысленное блуждание, пустая трата времени? Что есть добродетель? И что значит это слово для курносого наследника российского трона, не способного увидеть разницу между возвышенным и низким? Что есть книга? Что есть двадцать восемь томов с гравюрами и приложениями: сокровищница человеческой мудрости или запас случайных, устаревших уже знаний? Что есть история? Открытие истины или ложь? И что толку во всех этих историйках, в незавершенных небылицах? Кому нужна повесть о человеке, который превращается в двух, спорит со своим двойником и ни на один вопрос не находит ответа; кому интересна повесть о слуге, который считает, что достоин занять место Хозяина, и о Хозяине, который не может шагу ступить без своего слуги?
Что есть автор? Увенчанный лавром триумфатор на залитой светом сцене или простое перо, безвольно мечущееся по белым страницам, ничего не утверждая, ни на чем не настаивая, лишь умоляя читателя о поддержке и понимании? Что есть смерть? Вечная тишина, погружение в пустоту — или начало существования в памяти Потомства, начало путешествия от склепа к пантеону? Быть может, переход в мир иной — лишь смена точки зрения, взгляд с другой стороны?
Он чувствует себя одиноким, обделенным, ограбленным. Ушел Стерн, нет больше Вольтера и Руссо. Мадемуазель Леспинасс умерла, ненадолго пережив Д'Аламбера, которого она обманывала и сердце которого разбила. Умер Кондильяк, умер шумный бездельник — племянник Рамо. А затем Софи, его возлюбленная Софи Волан! Некогда он уверял ее, что тот, кто жил, не может умереть совсем, уйти без следа: ведь в могилу он унесет любовь прежней, земной жизни. Но как одинок он теперь. «Одиноко на этой земле, — пишет он, — нет у меня больше ни отца, ни брата, ни друга, ни соседа; единственный мой собеседник — я сам».
Нет-нет, он не один. Плещется в лохани и покрикивает на прислугу Дорогая Зануда. В углу корпят над перемешанными в беспорядке бумагами переписчики. Самому ему больше не удержать исписанную страницу: дрожит рука, расплываются, двоятся буквы. А сверху смотрят на него чьи-то лица.
— О чем вы думаете, доктор?
— Думаю, что такое человеческое величие и из чего оно складывается. Велик тот, кто овладел своим разумом, стал тираном для своих чувств, тот, кто подчинил себе собственную свою личность… Но где моя шляпа? Где моя трость? Мне пора. Меня ждет пациент в Марэ.
Но что это, что происходит? Почему он не может пошевелиться, не может двинуть ни рукой, ни ногой? Это апоплексия; с ним случился удар…
Виргинец скачет в Париж. Суровый и амбициозный человек, недавно овдовевший, он путешествует по Франции в собственном фаэтоне, построенном в его собственном имении, Монтичелло, собственными его рабами в количестве двухсот человек. Грандиозная повозка пересекла вместе с ним Атлантический океан; ее выгрузили в Плимуте, затем вновь погрузили на корабль — и в путь по неприятному, скалистому Английскому каналу, пока не покажутся берега Франции. Рядом с ним сидит его дочка, застенчивая, диковатая одиннадцатилетняя Пэтси. На чемодане примостился слуга-мулат, домашний раб Джеймс Хемингс, чья сестра, рабыня Сара, присоединится к ним в назначенное время в городе. И вот сейчас они по новому мосту Нейи переправляются через Сену. Он с удовольствием признает, что мостов красивей этого ему видеть не случалось.
Он едет по широкому, усаженному деревьями проспекту — по Енисейским Полям — к центру самого элегантного и, разумеется, самого большого из виденных им городов. Американец с волосами песочного цвета, американский гражданин — вот кто он такой, и все благодаря новому Парижскому соглашению, подписанному в этом городе в прошлом году англичанами и американцами и утвердившему существование Первой Новой Нации, — проезжает мимо нарядных зданий и останавливается у отеля, что за Пале-Роялем. Позднее он построит собственную резиденцию — Отель Тэбу, приличествующую полномочному представителю Новой Нации. «Наконец-то я здесь, я вышел на подмостки хвастливой старухи Европы. Смотрите на меня!» — напишет он домой. Затем, побоявшись, что это звучит чересчур по-детски экспансивно для человека, приехавшего налаживать международные связи, он продолжит в ином тоне: «Тебе, наверное, любопытно, какое впечатление эти подмостки произвели на первобытного дикаря с американских гор. Так вот — довольно-таки неблагоприятное».
