— Возненавидеть тебя, Старла? — как эхо, повторяю я. — Не могу. Я на многое способен, но не на это.
— Жаба, я помогу тебе! Ты возненавидишь меня. Я использовала еще не все средства. Что же еще сказать? Знаешь, сколько у меня было любовников? Десятки! Нет, не то… Не то… Ага, вот! Твои дети! Аборт. Я помню, как медсестра считала ручки и ножки, чтобы убедиться, что меня выскребли до конца.
Я слушаю эту душераздирающую тираду, и моя душа корчится в судорогах. С лестницы доносятся быстрые шаги. Старла падает брату на грудь, в его крепкое объятие, и разражается рыданиями. Найлз — ее последнее пристанище, ее последнее утешение. Как здорово иметь такого брата, думаю я.
В комнате появляется призрак Стива. Мне досадно, что я не могу придать облику своего брата хотя бы малую определенность. Черты его лица навсегда потеряны для меня, будто он никогда и не жил на свете. Моя память истощилась, я утратил способность вызывать образ брата из небытия. Пока Старла рыдает, а Найлз утешает ее с нежностью, которой у меня почти не осталось и ей наверняка не хватает, я гадаю, а как бы сейчас жил мой брат, будь он жив. Мне хочется думать, что он женился бы на чарлстонской девушке, доброй католичке, их дом был бы полон детишек, а стоял бы этот дом где-нибудь на острове Джеймса или на Маунт-Плезант. Я был бы многократно дядюшкой, мои племянники и племянницы любили бы меня, а я души не чаял бы в них и даже рискнул бы тренировать их детскую футбольную команду. У меня не было бы тайн от племянников, детей Стива, и в последний путь проводили бы меня они. Да, дети Стива, эта шумная, болтливая ватага, которая потеряла шанс увидеть белый свет в тот момент, когда он погас для Стива. Я думаю о собственном сыне, том самом, чьи крохотные ручки и ножки пересчитала неведомая медсестра — «один, два, три, четыре. Все на месте, доктор», — и представляю, как мы играем в мяч или ловим рыбу на реке Эшли там, где я рыбачил с отцом.
У меня талант выбирать самый опасный путь над бездной, оступаться и делать неверные шаги. Я выбрал в спутницы женщину совсем погибшую, и она превратила мой дом в дом скорби и праха. Когда же она перестала существовать? В какой момент я повернулся в своей брачной постели и увидел рядом с собой страшную черную вдову[124]с красными песочными часами на животе? Эти песочные часы отмеряют время моей жизни.
Найлзу удается успокоить сестру. Я ловлю его взгляд, полный жалости и сочувствия ко мне. Он явно пытается придумать, как положить конец этому богатому на впечатления вечеру.
Старла отстраняет Найлза, садится мне на колени и кладет голову на мое плечо. Мне приличествовало бы утешить ее, обнять, так или иначе облегчить ее страдания. Я же не делаю ничего, и она чувствует мою холодность.
— Бедный мой Лео, бедный! Не надо было жениться на мне! Еще тогда, когда ты делал мне предложение, я знала, что ты ломаешь себе жизнь!
— Да, не все сложилось так, как хотелось, — говорю я. Ее истерика не пройдет, пока она не добьется ответа.
— Давай я заберу сестру к себе, — говорит Найлз. — А завтра все обсудим. Нам нужно немного отдохнуть.
Найлз ведет Старлу за собой.
— Я соврала про аборт! — говорит она на ходу. — Я никогда не причинила бы тебе боли нарочно. Я не хотела делать аборт, Найлз. Я боялась, вдруг у меня родится такой же ребенок, как я. Лео, я украла у тебя из сейфа десять тысяч баксов. На, возьми.
Она бросает мне свой кошелек. Отскочив от стула, он ударяется об дверь.
— Я скопил эти деньги для тебя, Старла, — говорю я. — Они твои. Ты можешь в любой момент взять их, неважно, дома я или нет. Ты знаешь, где хранятся ключи. Это твой дом. Можешь жить в нем, сколько хочешь. Хоть все время. Ты по-прежнему моя жена.
— Добейся ты наконец, чтобы Жаба дал мне этот дерьмовый развод! — кричит Старла Найлзу. — Если ты мне брат, вырви развод из когтей этого набожного фанатика!
— Мы, католики, серьезно относимся к такому дерьму, как развод, — устало говорю я.
Найлз выводит Старлу на улицу. Ее проклятия и ругательства оглашают сады и дворы домов на Трэдд-стрит.
Сплю я долго. Просыпаюсь уже около одиннадцати утра, разбуженный запахом свежего кофе, который щекочет мне ноздри. Найлз ждет на кухне, расстроенный после вчерашнего вечера.
— Старла ночью сбежала, — говорит он. — Как ужасно все обернулось. Лучше бы тебе вообще не встречаться с нами. Никто не вправе так отравлять жизнь своим близким.
— Тут нет виноватых, — отвечаю я Найлзу и обнимаю его.
Мы с ним не стесняемся плакать над загубленной, несчастной жизнью Старлы. Интересно, сколько еще раз мы будем вот так оплакивать ее.
Обычно мне требуется несколько недель, чтобы оправиться после набега Старлы. Но в последний раз мне открылась правда, которой я раньше не замечал. Похоже, партия переходит в эндшпиль. Пора разорвать договор. По дороге на остров Салливан я пытаюсь понять, почему наш брак продержался так долго, гораздо дольше, чем все предрекали. В моем упорном нежелании пройти со Старлой через бракоразводный процесс, безусловно, играют роль мои религиозные убеждения. Шеба и Тревор считают мою веру юношеской болезнью, вроде угрей, которую я так и не перерос. Я держусь за религию так же крепко, как и за святость своего смехотворного брака. Нерушимость моей веры поддерживает нерушимость, несгибаемая твердость моей церкви. Церковь дарует мне правила жизни и требует, чтобы я неуклонно, двадцать четыре часа в сутки, следовал им. Для угодного Богу поведения не бывает обеденного перерыва. Благая сила молитвы помогла мне пережить самоубийство единственного брата. И хотя я вступил в губительный брак с широко открытыми глазами, я считаю клятву, данную Старле, неизменной и священной, даже если я пошел по неверному пути. Но что-то сломалось во мне, когда Старла гордо похвалялась ручками и ножками сыновей, про которых я ничего не знал. Этот образ неотвязно владеет мной. Я смотрю на воду и думаю, что может мне дать жизнь без Старлы.
Поворачивая к дому, который мы называем «домом Моллиной бабушки», я вдруг осознаю, что сама бабушка, Уизер, умерла целых десять лет тому назад. Я оставляю машину рядом с «порше» Чэда, не вынимая ключей, — вдруг кому-то понадобится уехать.
Сзади подъезжает лимузин Шебы, и я бросаюсь, чтобы открыть ей заднюю дверцу. Шеба выходит с небрежной элегантностью путешествующей королевы и отпускает шофера, сказав, что обратно ее кто-нибудь подвезет.
— И давно ты ездишь на лимузинах? — спрашиваю я.
— С тех пор, как стала сосать продюсерам.
— Выходит, с незапамятных времен?
Она берет меня под руку, пока мы идем к заднему крыльцу.
— Я продумала план до конца жизни, — говорит Шеба. — Я нашла замечательную женщину. Она будет ухаживать за матерью. У этой женщины столько терпения, что она смогла бы ужиться даже с такой стервой, как я.
