десяти не то чтобы мирятся с этим, но почитают за лучшее такую жизнь жизни незамужней (по многим причинам, это вообще тема для другого рассказа, чтобы не наспех, первыми попавшимися словами).
Но есть одно слово, перед которым все остальные слова пасуют. Любовь. Любовь, ради которой женщины (сейчас только о них речь) всем пожертвуют, вплоть до жизни – не семейной жизни – человеческой (трескуче, выспренно сказано, однако же). Знает ли кто, каково это – жить с любимым человеком, зная, что у него другая женщина? Такие вопросы, вообще-то, именуются риторическими. Ещё как знает, потому что этими «кто» Земля полнится. Необходимое уточнение: с любимым человеком, иначе вопрос перестаёт быть риторическим. Так вот: Зина любила своего мужа Груздева (а что вас тут удивило, странным показалось? Не похожа она на Джульетту, не из того теста слеплена?) Любила, все семнадцать лет. Узнала Зина, что у Бори любовница, уже через пару недель после его первого свидания с Машей. Как, откуда узнала, не играет роли. И опять же одна она только знает, чего стоило ей стерпеть это, не устроить грандиозный скандал, проучить его так, чтобы на всю оставшуюся жизнь отбить охоту шляться. А того лучше – сразу же подать на развод, не опустившись до разборок с предателем. Удар тем сильней был, что уж никак не ожидала она от своего Бори такой подлянки – за семнадцать лет получила возможность удостовериться в его несомненной порядочности (тут без обсуждения нюансов того, что есть порядочность). И вдруг такое. Мудрая (см. выше) женщина, прочувствовала Зина, что, пусть и стоить ей это будет не одного года жизни, лучше сделать вид, что ни о чём она не догадывается. Прочувствовала это уже под утро, после бессонной ночи. Сумела заставить себя примириться с мыслью, что это всего лишь гормональный брык, которого не избежит почти каждый мужчина, тот самый пресловутый кризис среднего возраста (одна из самых удачных придумок мужчин среднего возраста). Слишком много было поставлено на карту, не хотела, боялась рисковать. Знать бы Груздеву, на что ради него пошла его перегруженная самолюбием жена, то, возможно, события у него с Машей развивались бы иначе. Хотя, вряд ли, девять из десяти, что расстаться с Машей не смог бы, по крайней мере в обозримое время. Не менее удивительно другое: как Зине удавалось столько времени изображать своё неведение, не терять надежды на спасительное «как-нибудь образуется». Но на то, что притупится эта каждодневная боль, свыкнется она с ней (другие же ничего, свыкаются, мало, что ли, она сама таких знает), надежды у Зины не было. А жизни своей без Груздева она себе не представляла (интересно, какой я по счёту, написавший эту фразу?).
Груздев же не только этого не знал. Не знал он и того, что Маша (кто упрекнёт ее за это?) давно уже готовится к кардинальному выяснению отношений. Сделать это, знала она, будет не так-то просто, одно неверное или не так сказанное слово могло разрушить столь долго и столь тщательно возводимое здание. Кстати, не мешало бы ещё разобраться, мудрей ли в таких вопросах зрелый гинеколог Зинаида Тимофеевна молодой медсестры Маши. К тому же на чаше Машиных весов тоже лежала гиря, гиря, с какой Зине трудно было тягаться. Маша намного моложе, сексапильней и, что так умиляет мужчин, неприкаянней, незащищённей. Но уводить-то Груздева надо было не от жены, а от жены и детей, причём достаточно взрослых уже детей, которые, в чём Маша тоже не заблуждалась, не простят отцу предательства. Ждала она какого-то сильного, убедительного посыла, чтобы начать с Груздевым этот тяжеленный разговор, грозящий, если окажется бесплодным, лишить её всех надежд. А этого Маша очень не хотела. Маша хотела замуж. За Груздева. Она плохо представляла себе, каким должен быть этот посыл, но что каким-нибудь особым, знаменательным – всенепременно, иначе быть не могло, ведь судьба её и Вадика решалась. Ждала его, ждала, а он, посыл этот, оказался мелкого, кухонного масштаба.
Кухонного в прямом, не переносном смысле слова. Маша варила Вадику кашу, а одна из нормальных соседок, в летах уже, мыла посуду. Спросила соседка Машу, придёт ли к ней сегодня Боря. Маша ответила, что не знает, получится ли у него. Соседка хмыкнула, что Боря, вообще-то, неплохо устроился, две лошадки его возят. Маша обиделась, сказала, что шутки у неё дурацкие. Соседка обиделась и сказала, что удивляется она на Машу. Вот, например, она, соседка, пусть Маша не обижается, ни за что на свете не позволила бы так себя унижать. Да, унижать, пусть Маша не обижается.
Она, соседка, давно бы поставила вопрос ребром: или пусть он оформит отношения, или пусть катится ко всем чертям. Впрочем, если Машу устраивает такая секондхэндная (так и сказала) жизнь, то, пусть Маша не обижается, так ей, дурёхе, и надо, того, значит, она и стоит (как же сглупила Маша, не надо было ей называть соседкины шутки дурацкими, опять же себе дороже).
На это Маша ничего не ответила, потому что ответ наверняка был бы таким, что горько пожалела бы она потом об этом, а соседка и того больше. Укротила себя. Правда, слова, которые Маша про себя (не про себя, конечно, а про себя) сказала, были из тех, что деликатно именовались непечатными (до н. э.). Сорвала с плиты кастрюлю с кашей и выбежала из кухни, глотая слёзы. Боря в тот вечер не пришёл. Маша чуть ли не всю ночь проплакала. Утром дала себе слово при первой же встрече поговорить с ним начистоту. Как сказала эта гадюка соседка, или – или. И уже не изменит она своего решения, что бы ни случилось. В конце концов, распаляла она себя, свет на нём клином не сошёлся, пусть не думает (эта мысль была новорождённой, раньше подобная Машу не осеняла).
Решения своего она действительно не изменила, разговор этот состоялся на следующий же день. На работе, в скоропомощной машине, когда водитель отлучился поесть. Воспроизводить их диалог (верней сказать, монолог, выступала в основном Маша) не имеет смысла, и без того всё ясно (туманно). Главное же, что Боря отчётливо уяснил: если он прямо сейчас, в этой машине, не даст Маше ответ, который она ждёт от него, Машу он потеряет. Единственное, чего сумел он добиться, – дать ему один день для созревания. Взвинченная Маша снизошла лишь до того, что согласилась подождать до вечера. Если он до вечера не созреет, дозревать потом будет уже без неё.
Разговор этот состоялся утром – у
