пристрастии к философии обвиняла папу. А оказывается, и ты философ.
— Судьба родителей, матерей и отцов — нелегкая судьба, Феликс. Кем только не станешь, будучи матерью-то или отцом! Сам узнаешь со временем и поймешь нас. Давай-ка выкладывай все начистоту! Почему ни разу не привел ее домой? Почему прячешь? Чего стесняешься?
— Замужняя она, понимаешь! — в отчаянии выкрикнул Феликс.
— Еще этого не хватало! — Раиса Алексеевна даже руки выставила ладонями вперед, как бы защищаясь от напасти. — Отбивать чужую жену? Феликс!
— Ушла она от мужа. Уехала. Там все кончено. Развода только нет. Понимаешь? — И он с трудом, как бы отламывая слова от своего тела, с болью, чуть ли не со стоном, стал рассказывать Раисе Алексеевне историю Леры.
С грустью слушала Раиса Алексеевна, глядя печальными, любящими глазами на своего такого хорошего, умного, талантливого, но несчастного, очень несчастного сына. Ничего у него не получалось. Ни к искусствам, ни к наукам, как ни старалась она, не приобщился. В аспирантуру не пошел. Жену, хорошую, спокойную, положительную, потерял. И вот тебе — какая-то крым, рым и медные трубы прошедшая особа, и уже с ребенком, и на три года его старше, забрала мальчика в руки так, что он белого света не видит.
— Не знаю, не знаю, — сказала она, выслушав его рассказ, — что уж и посоветовать тебе, дружок. И ребеночек уже есть, значит?
— Какое это имеет значение? Ты не с того начинаешь, мама. Это же отсталый, старый, мещанский взгляд.
— Ну ведь и я не молоденькая. Мне по-другому думать трудно.
— Жаль, мама.
— Нет, нет, ты из моих слов ничего не заключай, — поспешила сказать Раиса Алексеевна. — Дело очень серьезное, Феликс. Давай отца дождемся. У них отчетно-выборное в главке. Видишь, как поздно, а его все нет. Расскажем отцу. Он нас с тобой умнее. Надеюсь, этого ты оспаривать не станешь.
Отец пришел бодрый и веселый.
— Ух, баня была! Одного бюрократа с таким песком чистили — как жив остался, удивляюсь!
— Уж не тебя ли? — с тревогой спросила Раиса Алексеевна.
— А я что, бюрократ, по-твоему? — Сергей Антропович даже вилку отложил— так удивило его это высказывание Раисы Алексеевны. — За все время, что ты меня знаешь, разве были такие сигналы?
— Да нет. не так ты меня понял. Просто сейчас время такое: как человек пожилой, так его непременно в каких-нибудь грехах обвиняют. Время неосмотрительное.
— Ничего, ничего! Очень осмотрительно сегодня шло дело. Моего зама проработали. Доклад выслушали спокойно, прения шли благополучно, вот-вот и конец уже был виден. Вдруг встает одна наша старая работница, еще с довоенных лет в наркомате была, опытная, справедливая, и как давай по моему заму реактивными бить! Все ему выдала: сотрудников он не принимает, ни с кем не советуется, дурацкие отчетности придумал, шофер у него не шофер, а человек на побегушках. Куйбышева вспомнила. Орджоникидзе вспомнила, с которыми она работала. А вы, говорит, молодой, да ранний. Вам еще только тридцать восемь. Что же к пятидесяти из вас сформируется! Бронзой с головы до ног оплывете! Что поднялось! Давно у нас так откровенно не говорили. Каким-то, знаешь, добрым ветром большевизма потянуло! А то в «великое»-то, пережитое нами, десятилетие на людей, как на кнопки, нажимали. А кнопки, как известно, безголосы. Осуждали понятие «винтики». Но винтики работают — они рабочая часть машины. Кнопки же — они и есть кнопки, управленческая деталь.
— Погоди, — сказала Раиса Алексеевна, — ну, а ты? Ты же начальник. Под твоим руководством твой заместитель работает. Ты вместе с ним в ответе. А тебе?…
— Мне, мать, тоже досталось… Я не возражал. Согласен. Виноват, что не трогал этого гуся. Из самых что ни на есть беспринципных соображений. Чтобы не обвинили в том, что молодых зажимаю. Да, мать, да, дал ему до рогу, хотя видел, кто он, и что он, и как ведет себя. Поначалу говорил ему, пытался внушать что-то. А он этак, знаешь, высокомерненько сказал мне раз: «Знаете, Сергей Антропович, давайте условимся не учить друг друга, как жить, как работать». Я и не стал учить. И обо всем этом честно сказал сегодня коммунистам. Меня за это не одобрили, нет. Но ему-то, ему-то всыпали! — Сергей Антропович искренне был доволен тем, как прошло собрание. Он радовался, не скрывая этого. — Ведь только так, прямыми, честными словами, критикой, не взирающей на лица, мы можем всерьез бороться с нашими недостатками и побороть их. Других путей нет.
— А что же с ним будет, с твоим замом? — спросил Феликс.
— Ну что будет! Ничего особенного. Учить его будем. Такая встряска, как сегодня, слона может заставить призадуматься — не то что человека. Не сделает выводов — новый разговор поведем. Важно, что извлекли его из капсюльки неприкосновенности. Такой, знаешь, модный, «шипром» за версту пахнет, набрильянтиненный. Манекен с витрины — как такого тронешь. И вот на тебе! Тронули. Замечательно! Может быть, получится из него человек. Вообще-то малый не без головы. Петрит. Если вот так пальцем укажешь — то-то и то-то, неплохо сделает. А сам… Сам в плену ложных идей и представлений, а потому постоянно буксует на холостом ходу. Не столько пять рабочих дней у него в голове, сколько два выходных. Едва до пятницы дотягивает. А тогда — магнитофончики, пластиночки, буги-вуги…
— А у нас свои беды, — без всяких предисловий сказала Раиса Алексеевна. — Сынок наш в женщину влюбился, которая старше его, замужняя да еще и с ребенком.
— Ну, мама! — запротестовал Феликс. — Если так объяснять, то лучше уж совсем не надо.
— Вот и объясняй сам.
Снова вынужден был рассказывать свою историю с Лерой Феликс. Теперь он се уже сокращал, выбрасывая подробности и то, что считал необязательным говорить отцу.
— Да, — сказал Сергей Антропович. — Беды, конечно, беды! Но в общем-то ничего особенного, мать. В книжках об этом читаешь — кому сочувствуешь? Вот таким, страдающим. Не так, что ли? А когда своей семьи коснулось — прямо-таки беда, да и только. Жизнь. В ней все бывает. Позаковыристей, чем в книжках. Привел бы ты ее сюда, даму своего сердца, показал бы, потолковали бы…
— Вот и я говорю, — подхватила Раиса Алексеевна. — Чего прячешь!
— «Привел»! — сказал Феликс. — Вы очень странно рассуждаете. Да она, может быть, и не пойдет со мной. Еще ничего не ясно. Может быть, она и не согласится быть со мной. Чудаки! Будто я ее спасаю, да? Как в старину, позор покрываю? Позора нет, спасать не от чего. С ней по-хорошему надо, по-настоящему.
Сергей Антропович ерошил свои седые волосы, пропуская их сквозь пальцы.
