Снова изгородь. Сломал сухие жерди и вышел на задворки. Свадьба у моста стоит. И здесь, видимо, кто-то встретил. И здесь торгуются из-за выкупа. Иначе через мост не пропустят. Женщины прямо в грузовике пляшут, в кузове, размахивая платочками: покачиваются из стороны в сторону и притопывают. Рядом «Москвич». Жених с невестой ждут, когда можно будет дальше ехать.
Не добежав метров пятидесяти, Алексей останавливается и поднимает ружье. Целится в переднюю машину, в стекло, за которым видит Светлану. Она, кажется, смеется. Или только кажется? Все бело, светло перед глазами — слепит. Мушка прыгает, никак не поймаешь.
— Бум-м!
Смотрит и ничего не понимает. Стекло вдребезги, а Светлана все сидит и смеется. И жениха не видно. А ведь только что здесь же сидел!
— Ах, беда, беда, — шепчет Алексей. — Я ж в бегущего зайца попадал!
А свадьба по-прежнему пляшет в кузове: поет гармонь, барабан бьет без устали, завывает-пищит волынка…
— Ах, беда… Не ругай, не тебя хотел — ее… Она во всем виновата… — и отводит рукой белое солнце, а оно все здесь.
Снова целится. Долго-долго. Чтобы наверняка. Или кажется, что долго? Щелчок! Что, осечка?
Открывает затвор. Второй ствол пуст, нет в нем патрона… Свадьба умолкла. Светлана рвется из машины, но никак не может открыть дверцу. Правая сторона фаты вся в крови…
Бросив ружье, Алексей спускается к воде. Крошит сапогом ледок, ломает его руками, обдирая их до крови, бьет кулаком. А сам все шагает и шагает вперед, в воду. Вот до пояса уже, по грудь… Шагнул — и исчез, и пусто вокруг, будто никого и не было: только лед, невысокий берег, кусты…
Вечером мать, сестра, соседи набрели, наконец, на его след. Размели варежкой лед и увидели лицо. Рот открыт, будто сказать что хочет, пальцы скрючены. А лицо белое-белое и такое спокойное, словно здесь и обрел он душевное равновесие, которого никак не мог отыскать…
Светлана уехала в город. Говорили, она еще раза два выходила замуж и все крайне неудачно. И разводилась скандально. А детей так и не нажила… Да, видно, и не тужит об этом. А для чего живет — это лишь черту ведомо…
ЗВУК КОЛОКОЛЬЧИКА
Перевод А. Шавкуты
Отзвенел последний звонок. Ребятишки шумной толпой бросились вон из школы, радуясь погожему летнему дню, предстоящим каникулам.
«А у меня теперь вечные каникулы, — подумала Оклина и вздохнула. — Ничего не поделаешь, пора на покой. Пенсии мне хватит. Да много ли одной надо? Сына бы вот из армии дождаться, а там можно и помирать. Да вот только вернется ли? Или, как другие, в городе осядет?»
В свои пятьдесят пять Оклина выглядела моложе. На добром пухлом лице ни одной морщинки. Взгляд быстрый, руки проворные, волос не берет седина. Вот только ноги в последние годы стали слабеть, уставать стала Оклина. Много ребят выросло на ее глазах, много учителей, директоров в школе сменилось. А она все здесь. Зимой печи топит, полы моет, весной окна растворяет, убирает вторые рамы. Летом ремонтировать школу помогает, красит полы, парты, белит стены. Осенью к зиме готовится, конопатит щели в окнах ватой, заготовляет дрова.
Привыкли все в школе к Оклине. Кажется, всегда она была здесь. Любят ее ребята, слушаются. Помогают — сами полы моют, протирают подоконники, дрова пилят, но ей все равно работы хватает.
Ходит Оклина по школе хозяйкой, вторым директором. Учителя уважают ее, молодые даже побаиваются. Если что не так — сразу заметит Оклина, поправит, да еще и при всех, ничуть не стесняясь. Есть у нее привычка такая, человеку в лицо все что думает высказывать. Хорошая привычка, только не всем она по душе.
Коридор опустел. Ребята шумной ватагой выкатились на улицу. Оклина, шаркая ногами, прошла к директорскому кабинету, постучала, приоткрыла дверь: «Можно?»
— Заходи, заходи, чего стучишь? — улыбнулся ей, вставая из-за стола, молодой директор Александр Сергеевич. — Ты здесь хозяйка.
— Вот попрощаться зашла, — сказала Оклина, останавливаясь в дверях. — На пенсию, значит, иду. А уходить что-то не хочется, — виновато сказала Оклина. — И что я на пенсии этой делать буду?
— Отдыхать будешь, — снова улыбнулся Александр Сергеевич. — Ты свое уже отработала. Теперь пусть молодые потрудятся.
— Так-то оно так, — согласилась Оклина. — Только скучно мне будет.
— А что скучать? Вот Мишка твой скоро из армии придет. Сколько ему служить осталось?
— Да к осени, писал, отпустить должны.
— Ну вот. А пока к старшему в город съезди, проветрись. Ты, кажется, говорила, он новую квартиру получил.
— Получил, — подтвердила Оклина.
— Ну вот, а ты и не видела. Вот сколько я тебе дел насчитал. И еще я тебе скажу, тетя Оклина, — Александр Сергеевич посерьезнел. — Знаешь сама, что любят тебя здесь. Все любят — и ребята, и учителя. Если что не так, помощь какая нужна, приходи, не стесняйся. Рады все тебе помочь будут. Понимаешь?
— Спасибо, — поклонилась Оклина. — Ну ладно, пошла я, пора.
Через опустевший школьный двор, мимо рощицы, посаженной еще до войны школьниками, а теперь разросшейся, шумевшей листвой, пошла Оклина домой.
Справа расстилались изумрудным озером озимые, слева невысокий лесок. В небе заливался жаворонок. В придорожной траве пищали желтые гусята. Их мать, растворяя крылья, гогоча, пошла на Оклину.
— Да не трону я их, глупая, не трону, — сказала Оклина и прошла мимо.
От опушки тянуло дурманящим запахом черемухи, усыпанной белыми, как молоко, цветами. От легкого ветерка лепестки кружились в воздухе.
Шла Оклина стежкой вдоль поля, вздыхала: как она будет теперь без школы, без детей, ведь вся жизнь ее там. Что делать теперь? Греть кости на печке? Внучат нянчить? Да где они, внучата?
Сыновья разлетелись далеко. Пятеро их, только один, самый младший, может быть, вернется в родной дом. А другие выросли — не дотянешься до них. Муж Оклины умер пять лет назад. Только на похороны и удалось собрать всю семью вместе. Выросли дети, возмужали… Оклина остановилась, обернулась и посмотрела на школу.
Школу было видно издалека, она стояла на холме. На глазах у Оклины навернулись нечаянные слезы. Она смахнула их уголком платка, пошла дальше. По доске перевала небольшую речку, поднялась на бугор, мельком взглянула на родное село — и обмерла. Там, в конце улицы, где стоит ее
