темнотой.
— Ничегошечки не ведает о бандитах. Ядовитого характера тетка.
— Богато живет, красивая.
— Ну, пойдемте. Никого здесь нет. В лесу надо бандитов искать.
— Э, нет, здесь кто-то есть. Видишь яблоко? Недавно кто-то надкусил.
Федорец сразу узнал хриповатый голос начальника команды, которая расстреливала его. Он весь обомлел: «Господи, помоги!»
— Надо поискать хорошенько.
Красноармейцы снова пошли по чердаку. Слышно было, как они переворачивали деревянные хода, рылись в сене и наконец остановились у кучи семян, в которую зарылся Микола.
— Надо еще здесь пощупать.
Красноармеец с силой воткнул винтовку в кучу, штык, обжигая холодом ногу, прорвал на Миколе штанину.
«Господи, не лиши разума, не дай закричать», — молился бандит.
Штык прошел у самого его лица, потом, в третий раз войдя в семена, неглубоко вонзился ему в плечо. Собрав все свои силы, Микола сдержал стон. Штык еще несколько раз шаркнул поблизости от тела.
Красноармейцы спустились вниз.
Зажав ладонью рану, почти в беспамятстве лежал Федорец, высунув голову из своей засады. Вот и свет, льющийся из окна, порозовел. Заходит солнце, а Меланка все не идет к нему. Наконец свет померк, как бы испарился. На чердак хлынула темнота. Тотчас все исчезло в ней. Микола уснул.
Меланка разбудила его ночью. Он спустился вниз, пыльный, окровавленный и грязный.
— Что они с тобой сделали?
Микола рассказал.
— Ах, изверги! Нет на них казни!
Меланка достала из печи казан с водой и, как в тот раз, промыла рану, приложила к ней во всех случаях помогающий листок подорожника. Рана была пустячная.
— Ну что, поймали Окаянного? — спросил Федорец.
— Махновцы не курчата, — не без гордости ответила женщина.
— Верно говоришь, Меланья Устиновна.
Во дворе залаяла собака, в ставню осторожно постучали. Микола прислушался, за стеной шелково шелестел дождь.
— Что за люди? — спросила Меланка и вдруг шепнула Миколе: — Полезай на печь. Рядном накройся.
— Что ты! Надоело мне все это! Давай сокиру! — Он схватил под лавкой топор, стал за дверь.
— Открывай, кума. Не бойся. Свои, — послышался со двора голос Окаянного.
Меланка отбросила крюк, отодвинула кованый засов. В хату осторожно вошли три бандита, одетые в мокрые полушубки. В волосах Окаянного запутался желтый душистый листок, в бороде светились капли дождя, на тяжелые сапоги налипли комья грязи.
— Ты хотя бы ноги вытер, — пожурила его хозяйка.
— Не до чистоты нам зараз, — глухо сказал Окаянный. — Выкапывай пулемет. Ставь хлопцам вечерять. Ничего не жалей. Ставь колбасу, сало, пока продармейцы не забрали. В село продармейцы наведались. Все как один городские.
Товарищи Окаянного были крепкие пожилые мужики, ели они много и жадно, словно свиньи над корытом, наклоняясь над столом. Съели по тарелке холодца, два круга колбасы, втроем выпили четверть сладкой наливки.
— Побили мы милиционеров, — сказал один из бандитов.
— Знаю, — ответил Микола, — и жалею, что не было меня с вами. Смалодушничал я тогда, Гриценко, а сегодня пойду. Под расстрелом был — теперь чего же мне бояться?
— А я думала — нагоревался ты, скуподушный стал, негожий к делу, — призналась Меланка.
После ужина выкопали смазанный подсолнечным маслом пулемет, несколько цинок патронов, два нагана, с десяток гранат.
— У меня во дворе, в гною, трехдюймовка закопана, — похвастал один из бандитов, — а снарядов нет.
Федорец с удовольствием поиграл наганом, сунул его в карман, к поясу подвесил две гранаты, Меланка подала ему широкую Каллистратову чумарку синего сукна.
— Ну, прощай, Меланья Устиновна!
Он подошел к кровати, поцеловал Любу в лобик. Вдова рванулась к нему.
— И я с вами!
Федорец засмеялся.
— Ты ж баба. Тебе у печки жить, вот и вся твоя судьба.
Вышли на улицу. Затяжной осенний дождь смочил землю, ноги разъезжались в грязи. Окаянный тащил за собой железное тело пулемета на катках, глухо говорил:
— Люди сейчас самый дешевый товар. Как подумаю, сколько их набили, озноб по спине идет.
На колокольне печально ударили в колокол: раз, два, потом еще и еще. Церковный сторож отбивал часы.
— Словно по покойнику звонит, — заметил один из бандитов.
Микола насчитал тринадцать ударов, вздрогнул, — а не ему ли быть сегодня покойником? На какое дело идет! На углу улицы из палисада вышли еще трое взъерошенных, мокрых. Спросили:
— Достали пулемет?
В поповском дворе стояли подводы продармейцев, в доме масляно светились окна. У двора несколько человек разговаривали, курили. Окаянный закрепил механизм горизонтальной наводки, взялся за шершавые ручки затыльника.
— Ну, с богом!
Затарахтел пулемет. Пули со свистом врезались в гущу подвод, лошадей и людей. Из окон дома посыпались стекла, послышались крики. Раздались редкие, словно удар батога, выстрелы.
Бандиты кинулись вперед, ворвались в дом. Встретил их продкомиссар — старый еврей в пенсне с черным шнурком, закрепленным за большим волосатым ухом. В руке у него дымился маленький револьвер.
— Сволочи вы! — выругался комиссар. — Обреченные…
Микола выстрелил в него, не целясь. Комиссар повалился навзничь, запрокинул кверху бескровное, измученное лицо. Он пытался что-то сказать, руки беспокойно шарили по полу, а Окаянный уже поднял его, опустил на стол, на котором стояла недоеденная яичница, оглянулся. В дверях, словно в раме, стоял бородатый священник в лиловой рясе, с высоко поднятым медным подсвечником, на котором потрескивала тоненькая восковая свеча.
— Так ему, христопродавцу, и надо…
— Батюшка, давайте нож или бритву, — попросил скуластый немолодой кулак.
Словно крест, вынес поп острый нож, которым колют свиней. Бандит расстегнул красное комиссарское галифе, ловким ударом ножа вспорол еще живому человеку живот, а со двора уже несли две полные шапки пшеницы. Зерно всыпали в дымящиеся внутренности человека.
— Вот тебе продразверстка! — сказал бандит и принялся стягивать с мертвеца хромовые сапоги, испачканные глиной.
Со двора несся набат. Церковный сторож неистово дергал веревку, и над селом летел требовательный, призывный голос колокола, поднимая мужиков.
В хату вбежал сын попа, гимназист, в фуражке с двумя белыми металлическими листами над расщепленным козырьком.
Размахивая разряженным монтекристо, крикнул:
— Спасайтесь, мужики окружают!
— Нас? Мужики окружают? — оторопел Микола и выбежал во двор.
До этого дня он продолжал думать, что махновцы — это армия крестьян, и даже себя считал маленьким крестьянским вожаком.
По ним стреляли, пули сыпались отовсюду, откалывая от ставен, дверей и заборов сосновые щепки. В пулемете что-то заело, и Микола видел, как Окаянный в пылу битвы бросил пулемет, взвился над плетнем и провалился в темноту, на ходу крикнув ему:
— Бежим, побьют!
Что бы в этом случае сделал Махно? Но думать было некогда, и Микола побежал вслед за другими. Бессильная ярость душила его. На дороге он споткнулся о чье-то тело, наклонился, узнал махновца, снявшего сапоги с комиссара. Махновца убили наповал, и ноги его в ненужных теперь сапогах были
