Я позвонил Бену Заку месяц назад в конце дня, когда почувствовал, что даже под страхом смерти не могу заставить себя опять вернуться домой к жене и детям, на свой акр коннектикутской земли. Уж я-то знаю, что это за штука – болезненная тяга. Грибовидный нарост, разрушение, недуг. Вкус тряпки во рту. Запах известки в мозгу. Погибель. Падает сердце, тишина, руки и ноги одеревенели, изнутри подступает что-то едкое, всепроникающее, гибельное, и тупая тяжесть во лбу, в затылке. Сперва – словно мимолетная причуда, легкомысленная, пустячная прихоть, но не проходит она, остается, застревает; распространяется, набирает силу; нечто мрачное, безжалостное, что скрывалось в тебе в каком-то темном тайнике, заполняет тебя до краев, неуклонно разливается внутри, точно лава или туча вредоносных испарений; смутное, неосязаемое, неумолимое, властное, гнусное. Нечто предательски принимает твое обличье, двойная отрава – тошная, обессиливающая. Нет просвета, нет уже места ни малейшей радости, и остается только повесить голову, опустить глаза – смириться. Можешь с таким же успехом поддаться с самого начала и украсть эти монетки, зажечь эту спичку, съесть гору мороженого, пресмыкаться, набрать тот самый номер телефона или перерыть тот запретный ящик или шкаф и снова прикоснуться к тем вещам, про которые тебе и знать не положено. Можешь с таким же успехом сразу поворачивать, куда тебя повело, и делать то неблагоразумное, неприятное, безнравственное, чего делать не хочешь и что, как сам знаешь заранее, унизит тебя и развратит. Шагай угрюмо вперед, точно измотанный вконец военнопленный, и кончай со своим печальным делом. В свободное время бывают у меня мгновенья, когда я физически не в силах простоять еще хоть секунду прямо или просидеть не сгорбясь. Мгновенья эти проходят. Бывало, я крал монетки у сестры и у матери – не мог остановиться. Мне и деньги-то были не нужны. Наверно, просто хотелось что-то у них взять. Я был точно под гипнозом. Точно одержимый. Готов был кричать, звать на помощь. Стоило лишь на миг представить, что можно опять взять пенни или пятицентовик из шелкового кошелечка, лежащего в сумке у матери или сестры, и кончено: устоять я уже не мог. В меня точно бес вселялся. Я готов был тащиться домой в метель целую милю, лишь бы взять эти монетки. Они нужны были мне позарез. Брал я и десятицентовики и двадцатипятицентовики. Ни до, ни после это не доставляло мне никакого удовольствия. Я чувствовал себя премерзко. Даже то, что я покупал или делал на эти деньги, не доставляло удовольствия. Я играл на них в китайский бильярд в углу кондитерской (и когда проигрывал, на душе становилось полегче). Все это ничуть не радовало – радовался я лишь одному: что это испытание уже позади и я прихожу в себя. Со временем приступы миновали и я перестал таскать деньги. (Так было и с онанизмом, лет после пятнадцати, а то и после двадцати я бросил и это занятие.)
Вчера я опять позвонил Бену Заку.
Ее по-прежнему там не было.
Я попросил номер четвертый.
Она в ответ: ты парень тертый.
– Хотя я отлично ее помню, конечно, конечно. Так стало быть, вы не знаете, что с ней случилось?
Меня зовут Гораций Уайт, сказал я Бену Заку. Нет, такого он что-то не припоминает.
Номер пять я попросил.
Я попросил миссис Йергер и здорово обрадовался, когда он ответил: такой он тоже что-то не припоминает.
Гляди, опять набрался сил.
– Ну как же, сна была такая большая, рослая, ее перевели откуда-то заведовать картотекой, и она грозилась всех нас уволить, если мы не подтянемся.
– Возможно, она прослужила недолго, Гораций, – извинился Бен Зак. – Все это было так давно. С месяц назад тоже кто-то звонил, спрашивал про Вирджинию Маркович. Правда странно? Правда странно, через столько лет она еще кому-то нужна?
Я попросил Тома.
– А по фамилии?
– Джонсон. Он тоже работал в картотеке, тогда же, когда Вирджиния, мистер Льюис и вы. Он ушел в армию.
– Теперь он тут не служит. Теперь почти уже никого не осталось.
Ну ясно. Том Потрясный, тот самый, у которого я позаимствовал почерк и который способен был повалить Мэри Дженкс в любую минуту, едва ей приходила охота, как рад был бы повалить я, да знал, не сумею. Я не сумел проделать это даже с Вирджинией, а ведь ее-то я, в сущности, не боялся. (Боялся только этого самого.)
Я попросил себя.
Меня там тоже не было.
(Я никогда еще этого не делал.)
Грустно было это услышать.
– Но я отлично помню, о ком вы говорите, Гораций, – сказал Бен Зак. – Был такой хорошенький, вежливый мальчик с превосходным чувством юмора, вы ведь о нем? Нет, совсем не знаю, что с ним стало.
И я не знаю. (Такое у меня ощущение, будто я даже отдаленно с ним не связан.)
Я рад был бы услышать, что все еще работаю там, в картотеке, хорошенький, вежливый семнадцатилетний мальчик с превосходным чувством юмора (по крайней мере знал бы, где обретается эта часть меня, пока я рыщу в поисках других частей), все еще сную взад-вперед мимо стола Вирджинии, отпускаю шуточки или оживляюсь и краснею, очень довольный (у меня было все, чего только можно пожелать), напевая:
Что же, Джонни, ты робеешь,
Подступить ко мне не смеешь?
Я скажу тебе словечко,
Ты найди одно местечко:
Пощекочешь под юбчонкой —
Станет весело с девчонкой.
Были и другие непристойные песенки, которые мы любили.
Теперь бы я мигом отыскал то самое местечко, вот бы сейчас ей это доказать. Вот бы повалить ее прямо сейчас (и чтоб теперь уже я оказался старше: ей двадцать один, мне двадцать восемь). С ней это была бы не просто похоть. Теперь бы я не боялся. (Думаю, не побоялся бы.) Почти со всеми нынешними это одна похоть – и только. (Вместо восторга на мою долю достаются синяки да шишки. Мэри Дженкс я, пожалуй, и сейчас бы побоялся. Меня восхищали ее габариты и броская красота. Когда я узнал про нее и про Тома, я испугался. Соломенного цвета волосы ее казались холодными и жесткими, кожа – грубой и мне часто виделось что-то темное меж ее стиснутых бедер… виделись вытянутые вперед клешни, готовые схватить меня, втащить, поглотить. Бедняга Том. Я часто боялся за него, погруженного в ее шершавые недра, что и прельщали меня, и отвращали. Может быть, такова была его участь. Я ему завидовал.) Вирджиния по крайней мере была мягонькая и добрая. Последнее время я все чаще ловлю себя на том, что жалею, почему не поддерживал более близких отношений с сестрой и ее семьей и с женой брата и ее детьми, и даже с ее вторым мужем. Она опять вышла замуж и завела по крайней мере еще одного ребенка. Она сообщила об этом открыткой. Они мои племянники и племянницы и, если б я на несколько минут к ним заглянул, возможно, даже обрадовались бы. Иные люди не имеют ничего против своих дядюшек. Как бы хорошо быть членом большой семьи и радоваться ей. Хорошо бы прийтись в ней ко двору. Хорошо бы верить в Бога. Дома, еще маленьким, я любил грецкие орехи и изюм – я колол орехи, смешивал их в тарелке с изюмом и только тогда начинал есть. Весной и летом мама часто посылала за мороженым. Осенью у нас бывала вкусная шарлотка. Я любил запускать волчки. Я помню лица подметальщиков на улице.
