Позднее, когда он был допущен к ней в определенные дни, как сладостны были для него эти перемены надежд и страха, вызываемые ее обращением с ним, то как с почетным гостем, то как с простым человеком низшего положения; как отрадно было видеть ее благосклонность, не чуждую осторожности, которая пробуждала в его сердце, совершенно бесстрастном, как казалось ему, — такие пылкие желания! Как счастлив был он, зная, что в определенные часы он увидит ее, или сохраняя приятное воспоминание о последней встрече с ней до той минуты, когда уже можно было думать о новом свидании! Она была для него как бы прекрасною розой, распустившейся в саду: сначала довольствуются только созерцанием ее красоты, прежде чем возникает желание насладиться ее благоуханием, и, наконец, хотят грубо сорвать ее со стебля, чтобы прижать к сердцу. Тогда она вянет и быстро умирает, и с какой печалью и горечью сожалеют о том, что не оставили ее на кусте, где она красовалась во всем блеске! Много остается других цветов в цветнике, но ни один из них не может сравниться с розой.
Странная вещь! Гиппий почти совсем не думал о недавнем прошлом. Валерия Рима, а не Валерия Иудеи заставляла обливаться кровью его сердце. Только недолго он мысленно переносился к тем немногим упоительно счастливым дням, когда она сопровождала его на Восток, и не останавливался ни на безумной радости, ни на том чувстве торжества, которое длилось так недолго. Он забыл, как будто этого вовсе и не было, о капризном и самовольном нраве патрицианки, о скуке, какую она все более и более испытывала подле него, и о том презрении, какое она почти не старалась скрыть. Теперь не оставалось ничего от той стесненности, того отвращения и нетерпения, какие они оба испытывали в палатке, в присутствии друг друга, от тех язвительных обид, горьких и оскорбительных упреков и окончательного разрыва, которые в эти минуты нельзя было ничем ни извинить, ни загладить. Она снова была той, прежней Валерией, с надменным видом, обольстительных взором, со звучным и веселым голосом, идущим от сердца, еще не ведающего ни борьбы, ни поражения, той Валерии, во всякой прихоти которой, во всяком жесте было что-то опасно-привлекательное, что-то неуловимое, нераздельно присущее таким женщинам, как она. Само по себе бесценное, это свойство является роковым, так как влечет обладательницу к собственной гибели и вместе с тем гибели другого.
О, почему она не могла говорить с ним еще один раз, только один раз, хотя бы ее словами суровой укоризны или обидного презрения! При мысли о том, что он никогда более не услышит ее голоса, ему казалось, что он спит, но все чувства доказывали ему, что он бодрствует, что это холодная действительность, так как Валерия лежала здесь, перед ним, бездыханная и окруженная убитыми людьми его верного легиона. Да, она пала здесь, в первом ряду, прекрасная и юная, и погибла среди всех их!
Больше он не обращал внимания ни на Калхаса, ни на Эску. Он не оглянулся и не посмотрел ни на новую атаку своих собратьев, ни на усилившийся яростный бой. Гиппий наклонился над телом убитой и почтительно прикоснулся губами к ее бледному, похолодевшему лбу. Затем он поднял одну из ее длинных темных прядей и, не обращая внимания на то, что она была обагрена кровью, осторожно и тщательно отрезал ее мечом и, расстегнув латы, положил прядь под железо к своему сердцу.
Потом он обернулся и попрощался с Эской. Бретонец едва узнал его, до такой степени изменился его голос и вид. И, следя за ним взором, пока он с мечом в руке не исчез в толпе сражающихся, Эска инстинктивно понял, что он в последний раз сказал прости гладиатору Гиппию.
Глава XVII
ОРЕЛ НАД ТРУПОМ
Испустив хорошо знакомый гладиаторам военный крик и став во главе горсти героев, оставшейся от «распущенного легиона», Гиппий повел свой отряд, чтобы сделать последнюю попытку против защитников храма, которые с целью обороны торопливо выстроили баррикаду из кое-каких бревен и дубовых досок, взятых из священной ограды. Баррикада легко могла защитить их от дротиков, стрел и метательных снарядов римлян и остановить неодержимый набег нападающих, которые в нерешительности стояли перед этим препятствием, смотрели по сторонам и требовали военные машины и другие снаряды, обеспечивающие успех атаки. Напрасно Гиппий несколько раз увлекал их вперед с целью взять эту неожиданную крепость. Она была высока, тверда, покрыта копьями, усеяна стрелками, ко всему этому, находилась под защитой неукротимого Элеазара, и гладиаторы с уроном отступали после каждого набега. Сам начальник их был тяжело ранен. Он не поднял своего щита после того, как уронил его подле Валерии, и, взбираясь на баррикаду, получил удар от неизвестной руки. Удерживая кровь складками туники и отыскивая под броней прядь волос Валерии, он с беспокойством смотрел назад, стараясь увидеть, не приближается ли обещанное и теперь совершенно необходимое подкрепление. Он был уверен, что его сократившийся отряд уже не может овладеть храмом без содействия легионов.
Гиппий ослабел от потери крови, и его сила и отвага в эту минуту изменили ему. Страдание сменило то опьянение триумфом, какое незадолго владело им, но мысленно он всегда был с гладиаторами. Движением руки и словами он приказал им устроить посредством щитов так называемую черепаху, чтобы защитить себя от града стрел, сыпавшихся с вышины баррикады. Спокойные, самоуверенные, прекрасно дисциплинированные гладиаторы тотчас же прибегли к этому превосходному средству обороны, и едва лишь слова приказа начальника слетели с его уст, как он уже стоял один, подле этой крепости из движущейся стали.
Когда он стоял, отвернувшись от врага, и обсуждал, насколько безопасны его люди, его бок на минуту остался незащищенным, и секунду спустя иудейская стрела поразила его в сердце. Верный себе, он, прежде чем упасть, взмахнул мечом над головой и издал крик торжества, так как его ослабевшее ухо услышало звук римских рожков, а помутившиеся глаза увидели сверкающие копья и блестящие каски легионов, приближавшихся твердым шагом, в грозном боевом порядке, чтобы докончить дело, начатое им с горстью героев.
Подняв голову в этот момент, Эска увидел, как начальник бойцов, падая, сделал пол-оборота, чтобы его мертвое лицо было обращено к врагу.
Наконец необходимые подкрепления пришли. От башни Антонии до самого храма римские солдаты в последние минуты сделали широкую и удобную насыпь. В армии, где каждый солдат был столь же хорошим инженером, сколь и бойцом, не могло быть недостатка в нужных для подобного дела руках. Большая часть прилежащей стены, равно как и сама башня, поспешно были разобраны для материала, и в то время как гладиаторы брали приступом двор язычников, их товарищи из этого материала устроили широкий, удобный и отлогий скат, стройно восходя по которому целые колонны могли прийти на помощь первым осаждающим.
Эти колонны вел Юлий Плацид со своим обычным искусством и хладнокровием. В недавней схватке с Эской он получил настолько серьезную рану, что уже не мог сесть на коня, но среди азиатских союзников было много дрессированных для войны слонов, и он выступал вперед, сидя на одном из этих огромных животных и управляя с высоты этой двигающейся башни движениями своих войск. Несколько стрелков, вместе с ним сидевших на этом терпеливом и умном животном, при удобном случае беспокоили врага, пуская в него стрелы.
