— Неужели? — спросил я, чувствуя холодок, несмотря на жаркое солнце.
— Да. — Он выглядел слегка усталым. — Но сначала я спрошу, так ли хороши здешние частные удобства, как и общественные?
— Иди вниз по коридору, — сказал я.
Цицерон извинился и вышел.
Целий наклонился ко мне.
— Диспепсия, расстройство желудка, — пояснил он. — Сейчас стало хуже, чем в прошлом году. Знаешь, иногда я сомневаюсь, удастся ли ему иной раз закончить речь перед Сенатом.
— Спасибо за ценные сведения, Марк Целий.
Он рассмеялся.
— На самом деле его желудок поправился с тех пор, как Сенат принял то постановление весной.
— Какое постановление?
— Согласно которому прощаются все, приговорившие заговорщиков к смерти.
— Ах, да, меня в то время не было в городе. Но сын мне писал об этом: «Всем членам Сената, магистратам, свидетелям, осведомителям и другим, вовлеченным в нарушение закона, согласно чему казнили Публия Лентула, Гая Корнелия Кетега и других, Сенат римский дарует защиту от преследования». Другими словами, Сенат спас их.
— Да, и это очень хорошо для Цицерона. А иначе его бы привлекли к суду за убийство.
— А почему бы и нет? Казнь была совершенно незаконной.
— Пожалуйста, не говори этого, когда Цицерон вернется! Или, по крайней мере, пока я не уйду.
— Ты уходишь, так рано?
— Не могу оставаться. У меня назначена встреча на улице Ткачей — хочу купить себе ковры для нового жилища. У этого торговца редкостные цвета, как раз под цвет глаз одной вдовы, с которой я надеюсь сойтись поближе.
— У тебя всегда был изысканный вкус, Марк Целий…
— Спасибо.
— Что меня всегда интересовало, кому же ты служишь. Ты знал обоих очень хорошо, когда же ты решил перейти на сторону Цицерона и оставить Катилину?
— Гордиан! У тебя у самого нет вкуса, если задаешь такой вопрос.
— Потому что он ставит под сомнение твой юношеский идеализм?
— Нет, потому что он ставит под сомнение наличие у меня здравого смысла. Зачем мне выбирать того, кто заведомо проиграет? Да, я знаю, что ты думаешь о Катилине и Цицероне. Иногда целесообразность перевешивает над вкусом. — Он глотнул вина. Посмотрев в ту сторону, куда ушел Цицерон, он наклонился и сказал тихим голосом: — Но если хочешь узнать правду… настоящую правду…
— А не ложную…
— Да, да. На самом деле в прошлом году я уже не служил ни Катилине, ни Цицерону, хотя оба считали меня своим человеком.
— Никому из них? Кому же тогда?
— Моему старому учителю, Крассу.
Увидев недоверие на моем лице, Марк Целий пожал плечами.
— Понимаешь, ему же надо было наблюдать за обоими, знать, как они к нему относятся; и я хорошо справлялся с работой. Ты думаешь, только один Цицерон наводнил город своими шпионами? Да Красс и платит лучше.
— Насколько я понимаю, они все тебе платили за услуги. Мне кажется, ты и сам иногда не понимаешь, на чьей ты стороне. Так ты говоришь, Красс?
Он улыбнулся.
— Я сказал тебе как человеку, в порядочности которого я уверен. Ты болтать не будешь. Да ведь ты и не знаешь, верить мне или нет.
— Мне кажется, ты сам себе не веришь.
Он подался назад со смущенным видом.
— Мне кажется, тебе лучше жить в городе, Гордиан. Ты отдыхаешь, выглядишь бодрее, чем в провинции.
Через мгновение к нам присоединился Цицерон. Целий встал и попрощался с нами обоими.
— Уже уходишь? — спросил Цицерон.
— У него дело — подобрать ковер под цвет глаз, — объяснил я.
Цицерон улыбнулся, чтобы скрыть недоумение, и Целий ушел.
— Итак, как я уже говорил, у меня к тебе небольшая просьба.
— Не знал, что я до сих пор что-то должен тебе.
— Гордиан, оглянись! — сказал он, указывая на сад с колоннами, статуями и фонтаном. — Ты мне сам дал понять…
— Поверь мне, Цицерон, я заслужил этот дом, каждый его камушек! — проговорил я с такой страстностью, что он придержал свою риторику.
— Хорошо, но сначала выслушай меня.
— Хорошо, но мне кажется, если кто-то и должен просить об одолжении, так это я. Называй это компенсацией, если хочешь. Несколько месяцев тому назад, когда я еще жил в поместье, мне был нанесен ущерб людьми из Рима. Они искали Катилину в моем доме. Кто их послал ко мне? Кто приказал им обыскать мой дом и напугать мою семью? Если бы они нашли его, то убили бы на месте, в этом я не сомневаюсь.
Цицерон нахмурился. Либо я раздосадовал его, либо у него опять неполадки с желудком.
— Ладно, ладно, Гордиан, будем считать, что и я тебе должен. Ведь ужасно сознавать, что Отец Отечества в должниках у тебя? Но ты же доверяешь мне. Так ты выслушаешь меня или нет?
Я поставил чашу на стол и скрестил руки.
Цицерон улыбнулся.
— Очень простая вещь, поверь. Понимаешь, ведь официально никто из армии Катилины не остался в живых после Пистории…
— Я тоже слыхал об этом, — сказал я, вспомнив лязг оружия. — Все они погибли, сражаясь.
— Да, все они были римлянами и оставались ими до самой смерти, как ни жестоко они заблуждались. Но до моего сведения дошло, что, по крайней мере, двое осталось — отец и сын.
— Неужели? И как ты об этом узнал?
— У меня ведь повсюду осведомители, не забывай об этом. И мне кое-что нужно от этих уцелевших.
— Не отмщения, я надеюсь. И так уже было достаточно казней и судов после гибели Катилины. Мне казалось, что всех врагов государства уже наказали.
— Нет. От них мне нужно, чтобы они вспомнили речь Катилины.
— Его речь?
— Ту, что он произносил перед сражением. Ведь он должен был ее произнести, как всякий римский полководец.
— Возможно. А почему она тебя интересует?
— Чтобы завершить мои записи в качестве консула. У меня есть записи всех речей за предыдущий год — мои выступления против Катилины, обсуждения в Сенате — Тирон постарался. Есть копии писем, согласно которым обвинили заговорщиков, записи речи помощника Антония перед битвой…
— У него, кстати, что-то было не в порядке…
— Кишки у него были не в порядке, — сказал он сочувствующим тоном человека, страдающего от хронической диспепсии. — Но ни у кого нет речи Катилины перед его последней битвой. Забудь слово «одолжение», я заплачу серебром тому, кто поведает ее мне.
— Тебе она нужна для написания воспоминаний?
— Почему бы и нет? Заговор Катилины был одним из наиболее значительных событий за всю историю Республики. А что до моей роли, так некоторые даже говорят, что иногда я достигал такой власти, что приближался к образу царя-философа, каким он описан у Платона. Они, конечно, преувеличивают, но…
