— Хорошо, пока это возможно, нужно смотреть на мир.
Мы с аппетитом проглотили все до последней крошки, хотя больной очень медленно пережевывал каждый, даже самый маленький кусок. Чтобы проглотить его, ему нужно запивать водой. Язвы покрывают его губы, язык и небо, и я не хочу даже думать о том, что происходит у него внутри.
— Приятно греет. — Али закрывает глаза и с удовольствием подставляет лицо под теплые лучи солнца.
Думаю, не повредит ли это, но сейчас уже, наверное, все равно — пусть у него будет хоть немного приятного.
— Так на чем я остановился? — спрашивает он.
— Ты в Мисурате, — напомнила я.
— Ну да, рассказывал тебе о моем одиночестве. В первое время ко мне был приставлен негр, наверное, из Судана или из Того. Он был в моем полном распоряжении двадцать четыре часа в сутки. Ходил со мной везде, убирал, кормил, массировал плечи. Мой личный раб. Ему было, может, лет двенадцать, не спрашивал. Как-то угораздило меня, и я приказал ему прикоснуться ко мне. У него были тонкие детские пальчики, но шершавые от тяжелой работы.
Сообразив, что сейчас последуют его эротические признания, я решила прервать Али, но любопытство оказалось сильнее, и я не сделала этого.
— Он был невинен. После какого-то времени наши забавы стали более смелыми, и наконец я его изнасиловал. В первый раз он был ошарашен, но постепенно привык и позже даже сам стал приставать, чтобы мы делали это постоянно. Однажды он не появился утром. Дед сообщил мне, что мать парня умерла от странной болезни и он боится заразы, поэтому приказал, чтобы немедленно сделали вскрытие. У нее был СПИД. Потом исследовали всю семью — все были носителями. Дед не был дураком, слышал ведь, что я вытворял, но закрывал на это глаза. Сейчас дело принимало другой оборот. Он, не желая меня компрометировать в маленьком мисурацком обществе, сказал, что нужно срочно ехать к родителям. И он отослал меня с указанием как можно быстрее сделать тест на СПИД. Результат был положительным.
Али умолкает и виновато смотрит на меня. Вокруг были слышны привычные для деревенской жизни звуки. Окружающий нас мир красив, а весна в Ливии — это прекраснейшее время года. В воздухе носится сладкий упоительный аромат цветущих лугов, птицы щебечут, а молодые козочки и овцы радостно блеют. Мы же сидим грустные, уставившись в пространство. Наши проблемы не дают нам радоваться очарованием жизни. Вдруг чувствую внутри сильный прилив, как бы щекотку в середине живота. Странно, разве может в таком истощенном теле что-то расти? Не нравится мне все это, но инстинкт подсказывает, что нужно положить руку на живот и прислушаться к жизни маленького существа, невинного и беззащитного, которое еще не знает, какими ужасными могут быть люди. Ребенок, наверное, появился во мне к добру, и я уже не стала прыгать с высоты, пытаясь выкинуть его из себя. Я его к себе не приглашала, но и он сюда тоже не просился. Не на кого обижаться, нужно с этим смириться.
Али стало еще хуже, а я, не будучи врачом, не имею понятия, что делать.
— Нужно вызвать доктора, ведь так нельзя! — кричу я деду, стараясь убедить его, что Али нуждается в профессиональной помощи. — Положили его там, наверху, в той норе, хотите, чтобы он умер? Нужно попробовать ему помочь!
— Девушка, у тебя доброе сердце, и ты хорошая сиделка, но ему даже в Америке не помогли, хотя его лечили большие доктора. А кто же ему поможет здесь, в пустыне? Ну, скажи ты мне! — Старик похлопывает меня по спине, пытаясь успокоить, и, повесив голову, отходит.
— Пришлю Рамадана, тебе будет легче, — напоследок бросает он через плечо.
Этого мне еще не хватало! Я бегу от Рамадана как от огня, пробую спрятать с каждым днем увеличивающийся живот, а дед дает мне парня в качестве помощника. Чтоб ты сдох!
— Так тебя даже в Штатах лечили? — спрашиваю я Али, неумело вонзая иглу с очередной дозой лекарства, которое уже не помогает.
— Да. А откуда ты знаешь, разве я тебе говорил? — спрашивает Али, едва дыша.
— Дед мне рассказал.
Али обнимает меня за талию, стараясь подняться на подушках. Его вспотевшее лицо густо обсажено язвами, запекшиеся губы почти синие, а сухой язык становится колом во рту. Даю ему пить через трубочку, но это не помогает. Ему уже трудно глотать, Али может просто захлебнуться и умереть. За полгода, что он здесь пребывает, болезнь перешла в последнюю стадию. Вдруг чувствую его худую ладонь на своем животе.
— Хорошо маскируешь, но скоро невозможно будет скрыть это, — говорит он с грустью. — Кто тебе подарил этот сувенир? Муж во время нежного прощания?
— Шутишь. — Я отскочила от него, как ошпаренная, и стала в отдалении, поправляя складки ткани на уже выпуклом животе. — Я здесь более полутора лет, — сообщила я ему.
— Неужели здесь?.. Кто-то из местной семейки? Ха, уже знаю. Видел блеск в его выцветших глазах. — Поэтому ты его так не любишь… А он, наоборот, хлопочет и заботится о тебе. Я вот думаю, а что ты вообще здесь делаешь?! Почему ты до сих пор тут? — спрашивает он, повышая голос.
— А что я могу, может, ты мне скажешь?
— Удирай отсюда, сматывайся куда глаза глядят.
— Шутишь? Куда и как? Вокруг одна пустыня, у меня нет никаких документов, и вдобавок сейчас уже слишком поздно для многокилометрового пешего путешествия.
— Слушай, перед приездом сюда я читал в какой-то газете, что Ливия открывается для туристов, но это по большей части только туризм в пустыне. Люди со всего мира приезжают сюда, чтобы погрести песок и поставить пару палаток. В этой дыре есть, наверное, какой-то кемпинг, такие шалаши, я видел в Интернете, и множество иностранцев останавливается в нем на ночлег, а в конце, после стольких дней мытья в кружке воды, хотят принять душ и положить кучку в туалете.
— Говори дальше. — Я чувствовала, что ему не хватает воздуха.
— Ты должна как-то незаметно прокрасться туда и сделать дело — найти каких-нибудь добрых, благосклонных и смелых людей, которые помогли бы тебе убежать. Женщина, к делу! — радостно выкрикивает он.
— Нет, сейчас нельзя. Я не могу оставить тебя, должна быть при тебе…
— Ошалела! Ты должна думать о себе, меня, считай, все равно что нет, понимаешь?! Можешь даже не сомневаться, я уже труп.
— Не знаю…
— Не раздумывай и не мешкай, очень скоро для побега будет слишком поздно. Может, ты и не любишь этого ребенка в себе, но он больше твой, чем его, так как ты его носишь, ты его будешь кормить и ты его выпустишь в мир. Не обрекай его на жизнь здесь, ведь это хуже, чем смертный приговор. Если семейка узнает, что это потомок их придурковатого парня, тебя сразу же за него выдадут и сделают из вас образцовое пустынное стадо.
— Что ж, наверное, ее помешает пойти и посмотреть, хотя летом только идиот может приехать полюбоваться пустыней, — размышляю я вслух и чувствую, как сильно бьется сердце.
— Будет тяжело кого-то сейчас застать, но, может, тебе повезет, попробуй.
