— И вот когда я поняла, что влюбляюсь в тебя, — пояснила она, — я ужас как на себя разозлилась, я хочу сказать, это же ничего не могло дать. Но потом я поняла, что, видимо, в наших отношениях с Ронни чего-то не хватает, а может, так вообще бывает в жизни, и тогда я постаралась смириться и даже тихо радовалась своей любви — мне доставляло удовольствие просто глядеть на тебя. Маленький ты мой мохнатик.
Он еще не целовал ее в губы, но сейчас, догадываясь, что она чувствует себя виноватой, не давая ему войти в себя, он это делает. Губы у нее холодные и сухие, что как-то не вяжется с остальным. Поскольку она не дала ему войти в себя, он мастурбирует ее, сев ей на лицо, радуясь тому, что успел прежде вымыться. Ее язык отправляется на поиски, а пальцы, которые кажутся по сравнению с его руками такими холодными, точно все еще вымазаны в вазелине, направляют его руки, и они находят, а потом теряют и снова находят маленький зачехленный центр ее. Она кончает со сдавленным криком и выгибает спину, так что ее бледное гладкое незнакомое тело появляется перед его глазами, — туча со ртом, рыба, выскочившая из воды. Восстановив дыхание, она наблюдает вместе с ним, как белая жидкость взлетает фонтаном и липкими струйками стекает по ее руке. Она размазывает его сперму по своему лицу, и оно начинает блестеть. На дворе застывший воздух начинает светлеть, вырисовывается каждый лист. Опьяненный усталостью и полным раскрытием себя, Гарри просит ее сказать, что бы еще такое сделать, чего с ней не делал Ронни. Она ложится в ванну и просит помочиться на нее.
— Какая горячая! — восклицает она в то время, как он рисует на землянистой коже завитки, как делают мужчины и мальчишки на снегу. Они меняются местами — Тельма неуклюже приседает и смеется над собственной импотенцией, стараясь заставить свои внутренности сработать. Ее волосня над ним, — а он лежит и ждет, когда это произойдет, — кажется мужской, но струйка, появившись, тут же отклоняется в сторону. «Не умеют женщины целиться», — думает он. И то, что Тельма объявила ее горячей, сильно преувеличено, — это больше похоже на кофе или чай, слишком долго простоявший на письменном столе, его выпиваешь в несколько глотков, так как он лишь тепленький. Тельма и Гарри становятся вместе под душ, чтобы смыть с себя запах мочи, и засыпают, исполосованные светом, проникающим сквозь жалюзи зари, — засыпают так мирно, точно впереди у них не несколько украденных часов, а целая жизнь в освященном законом браке до гробовой доски.
Раздается отчаянный стук в дверь.
— Тельма! Гарри! Это мы.
Тельма набрасывает халат и идет открывать дверь, а Кролик скрывается под простыней и выглядывает оттуда. На фоне наступающего дня в двери стоят Уэбб и Ронни. Уэбб выглядит роскошно в зеленой рубашке под крокодила и серо-голубых клетчатых брюках для гольфа. На Ронни тот же костюм, в котором он был вчера, и ему явно необходимо войти в комнату. Тельма захлопывает перед их носом дверь и скрывается в ванной, а Гарри надевает мятый костюм, который он носил накануне, и не утруждает себя возней с галстуком. Ему кажется, что от него до сих пор пахнет мочой. Он бежит к себе в бунгало, чтобы переодеться в костюм для гольфа. Черные девчонки в сопровождении желтых птиц везут, напевая, по бетонным дорожкам тележки с завтраком. Дженис наполняет ванну водой.
Гарри кричит ей:
— Ты в порядке?
Она кричит в ответ:
— В таком же, как и ты, — но не выходит из ванной.
Выйдя из своего бунгало, Гарри успевает съесть рогалик и сделать несколько глотков горячего кофе. От тонких, как папиросная бумага, оранжевых и красных цветов у дверей бунгало у него раскалывается от боли голова. Уэбб и Ронни поджидают его у скрещения зеленых цементных дорожек. Играя в гольф, все трое без конца болтают и шутят, но избегают смотреть друг на друга. Когда они возвращаются после гольфа около часа дня, Дженис сидит у «олимпийского» бассейна в пунцовом габардиновом костюме, в котором она летела сюда.
— Гарри, звонила мама. Нам надо возвращаться.
— Ты шутишь. Почему? — Он еле держится на ногах от усталости и намеревался поспать, чтобы быть в форме к вечеру. Кроме того, кожу на его члене саднит после ночных трудов, ему больно всякий раз, как он делает взмах, он надеется, что влагалище Синди окажется более нежным. Как ни странно, он хорошо провел партию в гольф на фоне ярких воспоминаний о нижней части тела Тельмы и будоражащей близости своих двух деловитых партнеров, молча носящих в себе такие же картины, он на удивление хорошо наносит удары по мячу, пока на пятнадцатой лунке на него не наваливается усталость и он не посылает три мяча за пределы поля, в чащобу кактусов, коралловых скал и можжевельника, где они безвозвратно теряются. — Что случилось? Что-то с ребенком?
— Нет, — говорит Дженис, по тому, как обильно текут у нее слезы, он понимает, что за это утро она уже не раз плакала, сидя здесь на солнце. — Дело в Нельсоне. Он сбежал.
— Он — что? Нет, я лучше сяду. — И говорит черному официанту, который подходит к их стеклянному столику, стоящему под зонтом с бахромой: — Ананасный коктейль, Джефф. Пожалуй, два. Да, Дженис? — Она кивает сквозь слезы, хотя перед ней уже стоит пустой стакан. Гарри обводит взглядом лица друзей. — Вот что, Джефф, принеси-ка, пожалуй, шесть коктейлей. — Он уже усвоил законы этих мест. Все сидящие у бассейна, за исключением их компании, выглядят бледными — видно, только что сошли с самолета.
Из бассейна вылезает Синди, ее загорелые плечи отливают синевой, трусики купального костюма прилипли сзади к телу. Она одергивает их, прикрывая незагорелую кожу наверху и внизу. С каждым днем ее все больше и больше разносит. «Не зевай», — говорит себе Гарри. Но уже поздно. Ее лицо, когда она поворачивается, усиленно растирая полотенцем спину и так при этом изгибаясь, что одна грудь чуть не вылезает из лифчика, — серьезно. И она и Тельма уже все слышали от Дженис. Тельма сидит за столиком в длинном, по щиколотку, халате, таком же ярко-розовом, как ее нос, — она купила его здесь вместе с широкополой соломенной шляпой. Большие солнечные очки с коричневыми стеклами, более темными к верху, которые она привезла из дома, лишают ее лицо всякого выражения. Гарри садится на стул рядом с ней. Он случайно задевает ее коленом — она тотчас отодвигается.
Тем временем Дженис, обливаясь слезами, рассказывает ему:
— В субботу вечером они поссорились с Пру: он хотел поехать в Бруэр на вечеринку к этому Тощему, а Пру сказала, что на таком месяце беременности ей не до развлечений, потом ей страшно даже подумать о той лестнице, тогда он взял и уехал один. — Она судорожно глотает. — И не вернулся. — Она охрипла от слез.
Уэбб и Ронни со скрежетом, отдающимся у Гарри в голове, подтаскивают стулья к их столику, стоящему в маленьком кружочке тени. Когда Джефф приносит напитки, Дженис прерывает свой ужасный рассказ, и Ронни предлагает решить, кто что будет брать на обед. Он, как и его жена, — в темных очках. А Уэбб — без очков, уверенный в том, что под его мохнатыми бровями и припухшими веками почти не видно глаз, которые смотрят на Дженис поистине по-отечески.
Щеки Дженис мокры от горя, и Гарри не может не любить ее, такую сейчас уродливую.
