Хороши ли твои аттестаты? Осмелишься ли жить, как мы, на Востоке? Не боишься ли солнца? Когда услышишь, как новая фиалка сосущим корешком пробует комья земли, – будешь ли тверда?
Эмили Дикинсон, письмо к К. Тернер«Жемчужина» возникла внезапно. Миллион человек – слишком много, чтобы в трущобе выделить из толпы кого-то одного. А высшие классы, как оказалось, еще больше норовят сбиться вместе. Бушующим вечером я увидел впереди вывеску. Глянул на свой кошель, но решил, что Паук должен был дать мне достаточно.
Багровое солнце на дверях раскололось надвое, и я вошел. Двинулся вверх по лестнице, освещенной оранжевым. Запах духов. Шум. Я крепко сжимал рукоять мачете. От ширканья многих ног ковер на лестнице пролысел вокруг держащих его гвоздиков. На левой стене кто-то нарисовал натюрморт-обманку: фрукты, перья и геодезические инструменты, разложенные на мятой коже. Звуки – да, но в месте, где слуховой нерв присоединяется к мозгу и становится музыкой, – там тишина.
– Ло? – спросил пес, сидящий наверху лестницы.
Я опешил. Пес смотрел холодно.
– Ло Лоби.
Я растянул себя в улыбке, но пес ко мне не потеплел.
А на той стороне людного зала, на балконе, где веселились ее спутники, она поднялась, перегнулась через перила и смешливым контральто крикнула: «Эй! Кто ты?»
Она была прелестна и облечена в серебро – тугое платье, глубоко вырезанное меж маленьких грудей. Ее подвижный рот, казалось, привык к смене выражений, но особенно – к смеху. Ее волосы буйно вились и светились, как у Мелкого Йона. И она звала меня.
– Да, да! Я тебе, глупенький. Как тебя зовут?
Я как-то забыл, что принято отвечать, когда к тебе обращаются.
Пес смущенно кашлянул, потом объявил:
– Прибыл… гм. Прибыл Ло Лоби!
В зале замолчали, и я понял, как громко было раньше. Бокалы, шепоты, смех, разговор, шарканье ног и скрип ножек – всего этого мне сейчас здорово не хватало. Сбоку, в дверях, где наверху сплелись две змеи, я заметил знакомую тушку. Горбун Пистоль, видимо, вышел посмотреть, почему стихло, увидел меня, зажмурился и с глубоким вздохом прислонился к косяку.
– Наконец-то, Лоби. Я думала уже, что ты никогда не придешь, – сказала Голубка. – Пистоль, принеси еще кресло!
Я удивился. Пистоль от удивления одурел. Впрочем, когда сумел-таки закрыть рот, потащил кресло наверх. Я вынул мачете из ножен и медленно пошел к Голубке, пробираясь меж столиков, цветов, свечей, хрустальных графинов. Мужчины с собаками на золотых цепочках, припавшими к хозяйским сандалиям, женщины с веками в драгоценных блестках, с грудями, приподнятыми бронзовой или серебряной сеточкой, – все поворачивали головы за мной.
Я взошел по лестнице на балкон. Прислонившись бедром к перилам, сияющая Голубка протянула мне руку:
– Ты друг Паука!
Счастлив тот, с кем говорит Голубка.
– Пистоль, – она обернулась к горбуну, и платье пошло светлыми морщинками, – поставь его кресло рядом с моим.
Пистоль повиновался, и мы уселись на парчовые сиденья.
Рядом с Голубкой трудно было смотреть на кого-то еще. Она наклонилась ко мне и дышала – кажется, просто дышала, только и всего.
– Нам с тобой нужно говорить, Лоби. О чем ты хочешь говорить?
Восхитительная штука – когда дышит женщина.
– Ну… я… – Я с усилием перевел взгляд на ее лицо. – Это правда, что девять тысяч лучше, чем девяносто девять?
(Признаю́сь тебе, я понятия не имел, что такое лопочу.) Она беззвучно засмеялась, и это было еще восхитительней.
– Попробуй, и сам узнаешь.
Тут все снова зашумели. Голубка не сводила с меня глаз.
– Кто ты, Голубка? Паук говорил, ты поможешь найти Фризу.
– Но я не знаю ее.
– Она была…
(Голубка дышит.)
– …она была тоже красивая.
В лице Голубки углубилась какая-то тень.
– Понимаю. Нам не стоит здесь об этом говорить. – Она оглянулась на Пистоля, который до сих нависал поблизости. – Ты, может быть, не совсем понимаешь, в чем тут дело.
Голубка приподняла подведенную бровь.
– Дело… – начал я.
– Потом, – вскинув подбородок, оборвала она.
– Но кто ты все-таки? Что ты умеешь такое?
Арка брови надломилась.
– Ты не шутишь?
– Нет.
Голубка растерянно обернулась к остальным. Они молчали. Снова взглянула на меня. Ее губы приоткрывались и смыкались снова, ресницы взмывали и вздрагивали.
– Говорят, что без меня все они перестанут любить.
– Как это?
– Он что, правда не знает? – спросил кто-то из ее приятелей.
Еще один высунулся:
– Не знает, что линии крови должны переплетаться?!
Голубка прижала палец к губам, и ее вздох позакрывал все ненужные рты.
– Придется объяснить. Лоби…
– Паук велел мне поговорить с тобой… – подхватил я, надеясь этим именем зацепиться за ее мир.
Она сверкнула режущей улыбкой:
– Все не так просто, Лоби. Разве ты знаешь, кто он такой? Великий господарь Ло Паук? Предатель, обманный друг, тот, кто подписал уже приказ о смерти Одноглаза? Что тебе этот обреченный человек? Подумай лучше о себе. Что у тебя за вопрос?
– Приказ о смерти?..
Она коснулась моей щеки:
– Побудь эгоистом, Лоби. Чего ты хочешь?
– Вернуть Фризу.
Я дернулся в кресле. Она откинулась на спинку:
– Спрошу, не ответив на твой вопрос: кто такая Фриза?
– Она… она была почти такая же красивая, как ты.
Голубка опустила голову, опустила светлые-светлые, теперь потемневшие глаза:
– Да. – Сказала без голоса, одним дыханием, одним движением, с которого нельзя было свести взор. В ее лице было столько живой, пытливой жизни, что его первое, еще на плакате увиденное выражение казалось теперь едким и насмешливым.
– Я…
Не то.
– Она…
Изнутри в ребра замолотил кулак. Потом перестал, разжался, дотянулся до головы и царапнул там сверху вниз, так что вспыхнули лоб и щеки. Глаза защипало.
