— Да! Вот почему свихнулся! — только теперь поняла доярка.
Когда они пришли к выгону, майор уже уехал. Не стал ждать. Укатил в Соболево вместе с молоковозом. А Яровой вместе с Емельянычем и Аней долго сидели в эту ночь и составляли опись найденных денег и драгоценностей. Список получился большой. В нем приметы каждого кольца и перстня, каждого камня.
— Ишь, какого жениха упустили! — смеялась доярка.
— Да может это и не его! Чужое! — обрывал ее Емельяныч.
— Не наше это дело! — бурчал Емельяныч.
Яровой рассматривал в лупу каждое кольцо. Описывал внимательно, дотошно.
— Это ж надо! Целое состояние на себе носил. Кто б мог подумать? — удивлялась доярка.
— Да не трещи ты тут. Человек из-за этого говна здоровья лишился, а ты завидуешь. Было бы чему? — равнодушно отодвинул драгоценности от себя заведующий фермой.
— Жаль Володьку! Если б знала, обязательно его окрутила бы! — рассмеялась доярка.
— Крутилка! Горе луковое! Крути нынче хвосты коровам. Ишь вострая какая! Разве за то мужиков любить надо, — запыхтел Емельяныч.
В другой будке ворочалась на койке, вздыхая больной коровой, Валька Торшина. Поняла она. Многое поняла. Да поздно. Слишком поторопилась.
Лишь старик-сторож, поняв ее, предлагает Вальке печеную картошку. Но как ее есть, если в горле комом она становится. Слезами ее не протолкнуть. И роняет баба мокроту на подушку. Ночь… Она — как старость — нет у нее надежд, нет радости.
Тысячами звезд отсвечивают на столе драгоценности. Искрами, пожаром вспыхивают. Солнцем загораются. Они грели его. Они поддерживали жизнь. Они отняли его место в ней. Отняли место под солнцем. И погубили его. Горят камни, отливают мертвой радугой. Но нет здесь Вовки! Нет его…
НЕВИНОВНОСТЬ
… Сегодня у Аркадия передышка. Ненадолго. До вечера. И все же… Теперь он прощается с Камчаткой. Недолгим было знакомство с нею. Но насыщенным. И, вспоминая эти дни, прожитые на суровой земле, перелистывает страницы памяти. Разглядывает их как бы со стороны.
Встречи с людьми. Их было немало. У всех четверых бывших подозреваемых есть одно общее. Несмотря на разницу характеров, судеб, жизненного опыта, убеждений — все они ненавидели Скальпа. Но не просто человека, не отдельный индивид, в его лице они ненавидели свое прошлое, потерянное в лагерях. Ведь никто из них не сетовал и не злился ни на кого за те сроки, какие они получили впервые. В душе они понимали, что наказание, пусть и суровое, было справедливым. Но вот повторное осуждение…
За что? И даже туповатый, не склонный к анализам и размышлениям Магомет, понял, кто виноват. Кто сломал его жизнь! Отняв в ней даже надежду на радость.
Магомет… Даже он, прослывший в Каменском скрягой и жлобом, даже он поехал на поиски Скальпа. И, превзойдя самого себя, искал своего врага не жалея ни сил, ни денег.
Магомет… Будь он чуть умнее, возможно и удалось бы ему убить Скальпа, но тот оказался хитрее и коварнее. И из покушавшегося на жизнь, Рафит сам едва не стал жертвой своего врага. Он вспоминает слова начальника милиции о Магомете:
«Всю дурь из его головы враг тот выбил. Враз убивать расхотелось. Опомнился, что на свободе жить лучше. Оно вон и питаться стал, как человек, не то что до отпуска. Знать, вкус к жизни появился. Понял, как надо. Но поздно понял. Жизнь-то считай, прошла…»
Он не убил. А неудачное покушение повлекло за собою отказ от преступных намерений, от преследования своего врага. В душе Магомета осталась лишь боль за неказистое, неудачное прошлое. И он решил никогда больше не выезжать из Каменского.
«Виновен ли он? Виновен в умысле. Но наказать его за это, привлечь к ответственности — значит продолжить, усугубить ошибки… Значит, отнять у человека всю жизнь без остатка, окончательно отнять веру в людей, отнять все светлое, за что он держится и чем дорожит. Это единственное — его свобода, она осталась в утешение и в награду за все муки и неудачи жизни», — думает Яровой и, представив лицо Магомета, вспомнил руки его. Лихорадочно дрожащие, они держали документы, как единственную нить к свободе. Лицо было спокойным. Но глаза! В них без боли нельзя было смотреть. В них ужас жил. Страх перед лагерем. А вдруг все снова и свобода только приснилась? Опять нары… Кенты… «Суки»… И возможная смерть в какой-нибудь из зон.
«Не виноват я!» — снова слышится Аркадию голос.
Стыдно плакать мужчине. Слезы не к лицу. Но еще горше — прожить впустую. Живи спокойно! Живи! Ты был виноват, но жизнь уже давно свела с тобой суровые счеты свои.
Яровой просматривает записи показаний о Медузе, — Константине Чумаеве, ставшем не только рыбаком — нужным в Анапке человеком, а и отцом Митяньки, мальчишки-сироты.
Костя… В житейской радости своей он сумел забыть о враге. Жизнь, избивавшая его, внезапно подарила радость. И, не знавший никогда забот о себе, о людях. Костя потянулся к мальчишке. Вначале, может, инстинктивно. А потом прирос к нему всем, сердцем своим — большим и добрым. Обиженным и отходчивым.
«Вы говорили с сыном?!» — вспоминает Яровой крик ужаса. И руки Кости, внезапно обессилившие. Будто последнюю теплинку в жизни отняли у него.
Злоба сжигала человека. Месть… Он жил ею долгие годы. Хотя знал, мог предположить, что последует за этим… Снова лагеря… Лишения. А дальше? Лучше не думать. Но даже возможность жить, как все — затмевала злоба на Скальпа. Заглушала голос разума, это был бунт натуры с несправедливостью. И не только на Скальпа он мог обрушиться. Кто знает, что было бы, попадись им на пути не Скальп — другой, напоминающий его. Его бы, как боль, как жизнь свою никчемную, как прошлое, как завтра — которого не стоит ждать, убил бы любой из подозреваемых. Но Костя… Забыл! Сын — солнце среди ночи, костер во льдах, радость — забытая и отвернувшаяся когда-то. Это он, не ведая о том, погасил злую память. Но судьба и здесь жестоко посмеялась. И… Снова встреча. В которой виноват сам Скальп.
Хотел убить. Уже решился. Но не вышло. Словно нарочно кто-то подножку подставил. И одумался Костя! Вовремя! Кстати! Ведь у него уже есть, имелся свой якорь в жизни. Он держал его куда как крепче, чем прошлое! Его сын! Пусть не родной! Но ведь отцом зовет. Хотя все знает. И не стыдится. Любит Костю.
Случайной или закономерной была эта встреча там, на море? Как знать? Судьба, словно подшутила. Решила испытать, что крепче, что прочнее, что перевесит. И все ж, не случись помехи? Как знать… Ведь он решился. Но не за прошлое. Это забылось. Новая обида захлестнула. И убил бы… Не раздумывая. Убил бы как оскорбление, брошенное в лицо не ему — сыну! Сам-то мало ли стерпел! Похуже, чем оскорбления перенес. Дополнительный срок и тот забыл. А это! И все же мог найти. Но одумался. Поистине безгранично терпение человеческое. Минуту мщения — сладкую, долгожданную — перевесил разум. Остановил… И Костя остался отцом. Остался на свободе…
