Все остальные ссыльные душою и сердцем порадовались за Короткова, которому счастье, словно с неба, подарком свалилось.
Они уже не ждали встречи с Ефимом. Кто ж от доброй жизни в Усолье вернется? Разве только ненормальный? Бобыля таким не считали. И, подождав день-другой, отдали его дом молодой семье… Те, поторопившись отделиться от родителей, за ночь обустроили новое жилье, благодаря судьбу и Короткова за теплый очаг.
Ефима бабы принесли в Усолье замотанным в брезент, прямо к отцу Харитону. Тот, взглянув на человека, содрогнулся внутренне. Велев оставить Короткова в своей избе, попросил истопить баню да приготовить ужин — щадящий, чтоб не надорвать, не погубить человека. И весь месяц не выпустил его из своей избы.
Ефим медленно восстанавливался. Во сне он становился на колени и, упершись головой в подушку, все подтягивал колени к груди, будто не в избе Харитона, а в каменном мешке продолжал прозябать в полузабытье.
Он все время падал с койки. Постоянно хотел есть. Его вконец истрепала температура. Он часто терялся, где сон, где явь и путал недавнее с нынешним.
Он был на грани сумасшествия. Он боялся темноты и ночью, страшась одиночества, не давал спать отцу Харитону.
Лишь через месяц, когда здоровье человека относительно восстановилось, Коротков сумел четко рассказать усольским мужикам, что с ним произошло.
Слушая его рассказ из-за тонкой перегородки столовой, краснела до корней волос единственная баба, слышавшая этот рассказ. Ей было горько в который раз, что судьба обошла ее тонким чутьем и добрым сердцем, оставив взамен всего грубый норов и подозрительность.
— Видно, за это и Бог наказал, — вздыхала баба, вспоминая ответ из Москвы, полученный неделю назад. В нем, таком долгожданном, было скупое:
— Обстоятельства вашего наказания проверены следственными органами, которые пришли к выводу, что оснований для пересмотра вашего дела нет и наказание оставлено без изменения…
Тонька поначалу глазам не верила. А потом, выревевшись за ночь, смирилась. И уговаривала саму себя, что и в Усолье жить можно. Не без угла, не без куска. Здесь все знакомо. Каждый человек. А в своем селе, считай, что заново надо жизнь начать. К тому же, до конца ссылки осталось не так много. Два с хвостиком… Прожито куда как больше… Здесь она своя. Такая же, как все. А там — на материке, неизвестно, чем встретит село Тараса.
Антонина, узнав, что случилось с Бобылем, посочувствовала мужику. И подумала, что не только ее — корявую, судьба треплет, а и интеллигентов не щадит.
— Теперь-то уж поумнеет. Попривяжет свой язык насчет добра, — мелькнула злорадная мысль. И все ждала баба, когда же вспомнит о ней Ефим.
— Да! Забыл совсем! Извини! Тебе тут письмо пришло. Все хотели отдать его Волкову, чтоб передал, да отчего-то не повернулась рука, — сказал Александр Пряхин и, открыв общинный, кованный Оськой ящик, достал письмо.
— Женщина писала. Хотя обратного адреса нет, по почерку видно. Верно, какая-то из твоих статуй ожила! Тебя вспомнила! — смеялся Пряхин.
Едва взяв конверт в руки, Ефим вздрогнул. Узнал. Именно это письмо он видел во сне. Читал его много раз и знал назубок каждое слово.
Как долго оно шло! Оно могло не застать его в живых и остаться непрочитанным… «Почему так запоздало?» — дрожали руки человека.
— Жена прислала? — спросил Пряхин.
— Да нет у него жены. Видать, натурщица, с которой статую лепил, — смеялся Андрей Ахременко.
Короткое не слышал. Он подсел ближе к лампе, читал письмо. Улыбался каждой строчке,_ дорогой и понятной.
«Вы обижаетесь на меня за легкомысленную забывчивость? Не стоит, право. Я не заслужила этих упреков, Ефим. И ничего не забыла. Я все помню. А потому — должна была проверить себя еще раз, но уже в иной, нынешней обстановке, когда я не загнана в Усолье волею обстоятельств и несправедливости. Когда я не просто свободна, а и восстановлена во всех нравах. Я обязана была сделать это ради себя и вас, чтобы не обмануться, не соврать.
Мне было нелегко. Я пережила борьбу с самой собою. Ведь по сути, я имела мужа, но не была ему женой. И вас, Ефим, я знаю лишь по Усолью. Но это только эпизод. Хотя и не лучший в вашей и моей жизни.
Вы, единственный, понимали меня и поддерживали как могли. Не докучая, не обидев ничем. Я так благодарна вам за это! Вы были моим другом, подарившим портрет моей юности. И заставили жить, держать себя в руках. Я любила вас всегда. И когда пришла к вам сказать о смерти Никанора, я не искала сочувствия! Я хотела стать вашей! Пусть любовницей! Пусть на ночь! Но вовремя опомнилась. Ведь Усолье не вечно. Оно кончится! А что я скажу детям? Я выиграла тогда сама у себя, сохранив имя и достоинство. Но теперь… Дети учатся. И я одна. Я проиграла и, возможно, потеряла вас! Никто не умеет ждать. А постоянства, не подкрепленного уверенностью, — требовать нельзя.
Я не оставила даже» своего адреса. Зато до смерти не забуду ваш. Но и он, возможно, изменился давно. И мы никогда не встретимся. А жаль. Жаль, что люди умеют безрассудно, бездумно терять друзей. И даже… Любимых…
Если вы еще в Усолье, откликнитесь. Хотя бы письмом. В две строчки. Я буду счастлива.
Не обессудьте меня за легкомысленное письмо. Я отправлю его не перечитав. Иначе, не решусь и отложу опять. Но ведь нельзя жить без надежды, понимания. Без любимого и совсем ни к чему… Все пусто. Отзовитесь! Я очень жду. А лучше б, если без письма и предупрежденья, сам! Как во сне, как в сказке! Жаль, что в моей жизни они никогда не сбывались…»
Ефим сложил письмо, аккуратно вложил его в конверт, потом в карман.
— Ждет? — спросил Пряхин.
Короткое кивнул улыбаясь.
Антонина не находила себе места.
Соблюдая достоинство, за весь месяц она ни разу не навестила Ефима у Харитона, хотя слышала от людей, что здоровье человека в опасности. Напридумала себе, что неприлично ей, одиночке, навещать холостяка. И о Ефиме никогда не спрашивала отца Харитона.
Короткое ждал, что Антонина придет. Ведь вот, когда ей было плохо, он не оставил ее, не доверил даже детям. Не ушел, пока опасность не миновала. А она даже не заглянула…
Что ж, в спиленное дерево весна не вернется. В брошенную ракушку жизнь не вдохнуть. Она — могила…
Вздохнул мужик. И навсегда отрекся от той, которую придумал для себя, болея одиночеством.
Может потому, переступив порог столовой, даже забыл о Тоньке, ее существовании. И еще не зная о письме Блохиной, ни разу не глянул в сторону кухни. Да и зачем?
Он ел неторопливо, как всегда. И снова поневоле оказался последним, сам того не желая.
Ефим думал об Ирине. Он мысленно писал ей ответ, обдумывая каждое слово.
— Спасибо вам за печку! Отменно держится, — услышал внезапное у самого уха и вздрогнул от неожиданности.
Тонька, подав чай, не торопилась уходить. Присела рядом на скамейку и спросила, не скрывая досады:
