Линкольн Райм почти всегда делал выбор в пользу принесения улики в жертву ради отыскания истины.
Он вспомнил грохот механизма у себя под рукой, когда его рука еще была способна ощущать грохот.
Криминалист перевел взгляд на извивающиеся провода, которые переплелись на паркетном полу, вспомнил ощущения толчков — конечно, только в челюсти и голове, — когда его кресло переезжало их по дороге от лабораторного стола к компьютерному монитору.
Провода…
Затем он проехал в кабинет и там стал рассматривать семейные фотографии. Вспомнил кузена Артура. Дядю Генри. И своих родителей.
Ну и, конечно, Амелию Сакс. Он никогда не забывал об Амелии.
Приятные воспоминания вдруг сменились мыслью о том, что его сегодняшняя ошибка чуть не стоила ей жизни из-за того, что его непокорное тело предало их всех: самого Райма, и Сакс, и Рона Пуласки. И кто знает, скольких полицейских из отряда быстрого реагирования, которые погибли бы от удара током, начав штурм школы в Чайна-тауне.
Дальше его мысли продолжали развиваться по спирали, и Линкольн подумал, что инцидент в школе был как бы символом их отношений. Конечно, они любили друг друга, но он не мог отрицать того, что приковал Амелию к себе, что с ним она могла лишь частично реализовать себя и что с другим человеком или даже одна она была бы более свободной.
Его размышления вовсе не были разновидностью жалости к себе. Более того, благодаря им Райм ощутил какое-то странное воодушевление. Он представил, что было бы, останься она одна. Без всякого сострадания к себе Линкольн начал развивать этот сценарий. И пришел к выводу, что жизнь Амелии Сакс сложилась бы превосходно. Представил, как через несколько лет Рон Пуласки и Амелия Сакс будут вместе вести криминалистическое расследование.
И вот в тихом кабинете, расположенном через коридор от лаборатории, в окружении семейных фотографий, Райм бросил случайный взгляд на предмет, лежащий на столике рядом с ним — яркую брошюру в глянцевой обложке, которую оставил пропагандист эвтаназии Арлен Копески.
«Ваш выбор…»
Райма удивило, что брошюра была очень умно выполнена. Создатели книжки предназначали ее для тяжелых инвалидов. Ее не нужно было перелистывать, чтобы найти необходимую информацию. Телефонный номер организации, занимающейся эвтаназией, был напечатан на первой странице очень крупным шрифтом — на тот случай если состояние больного было связано в том числе и с ухудшением зрения.
Райм смотрел на брошюру, и мысли у него в голове мелькали в бешеном темпе. План, который приобретал все более определенные очертания, требовал некоторой подготовки.
И конечно же, секретности.
Тайных переговоров и даже подкупа.
Но такова жизнь полностью парализованных людей — жизнь, в которой мысли текут свободно и легко, а вот телесные передвижения связаны с чрезвычайными сложностями.
Реализация этого плана потребует определенного времени. В нашей жизни все, что имеет хоть какое-то значение, происходит медленно. И Райм был переполнен восторгом, который сопровождает принятие важного решения.
Главное, что заботило его сейчас — необходимость обеспечить возможность представления его свидетельских показаний на суде против Часовщика в отсутствие самого Райма. Для подобных случаев существует специальная процедура — письменное показание под присягой. Кроме того, Сакс и Мел Купер — свидетели обвинения с огромным опытом. И Райм был уверен, что и Рон его не подведет.
Завтра по телефону он побеседует с прокурором и попросит, чтобы к нему домой зашел судебный стенографист и взял у него показания. Том не обратит на это внимания.
Улыбающийся Линкольн Райм вернулся в пустую лабораторию со всей ее хитроумной электроникой и оборудованием и — да, конечно, — проводами, благодаря которым он завтра будет вести ту важную для него телефонную беседу, о которой Райм думал — не постоянно, нет, а только время от времени — практически с того самого момента, как был арестован Часовщик.
Десять дней после Дня Земли.
IV
ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО
Моя главная разминка в течение дня — переход от одного лабораторного стола к другому. Я получаю от этого гораздо больше пользы и удовольствия, чем некоторые мои друзья и конкуренты от игры в гольф.
Томас Эдисон
86
Амелия Сакс и Том Рестон влетели в двери больницы. Оба молчали.
В вестибюле и коридорах царила тишина, совершенно необычная для субботнего вечера в Нью-Йорке. Как правило, в медицинских учреждениях в такое время властвует хаос: они полны жертв дорожных происшествий, отравления алкоголем, передозировки наркотиков и, конечно, поножовщины и перестрелок.
Здесь, однако, атмосфера была до жути спокойной.
Сакс остановилась и окинула мрачным взглядом указатели, развешанные по стенам. Затем махнула рукой, и они проследовали по плохо освещенному коридору в подвальное помещение больницы.
Там они снова остановились.
— Сюда? — прошептала Сакс.
— Указатели какие-то дурацкие. Ничего не разберешь.
В голосе Тома звучало раздражение, но Сакс понимала, что оно вызвано главным образом волнением.
— Туда.
Они пошли дальше по коридору мимо уголка, где за высокой стойкой сидели медсестры, спокойно болтая о чем-то. Стол был завален бумагами, папками и журналами с головоломками, заставлен кофейными чашками и косметикой. Взглянув на журналы, Сакс заметила, что там много судоку, и в который уже раз задалась вопросом, почему эта игра приобрела такую популярность. У Амелии на нее никогда не хватало терпения.
Она решила, что, по-видимому, в здешнем отделении сотрудникам не приходилось так часто бросаться на спасение пациентов, как в телесериалах о больницах.
Они подошли к следующей стойке, за которой сидела одинокая сестра средних лет, и Сакс произнесла только одно слово:
— Райм.
— А, да, — отозвалась сестра, подняв глаза от каких-то бумаг. Ей не нужно было искать его по журналам и историям болезней. — А кто вы?
— Его компаньон, — ответила Амелия.
Она несколько раз пользовалась этим словом в самых разных ситуациях, профессионального и личного свойства, но до сегодняшнего дня не чувствовала его абсолютную неадекватность. И сейчас возненавидела это слово.
Том представился как специалист по уходу за тяжелобольными. Что тоже отдавало фальшью.
— Боюсь, что мне неизвестны подробности, — сказала сестра, словно отвечая на незаданный вопрос Амелии. — Пойдемте со мной.
Суровая женщина провела их по коридору, еще более мрачному, чем предыдущий. Безукоризненно чистому, хорошо распланированному и… отвратительному.
Наверное, это самое точное и объективное слово для описания больниц.
