проплывал в зримых подробностях. Насмешила Машенька… Она умывалась из родника так старательно и так долго, а потом так пристально рассматривала в зеркальце свое личико, что Яновскому стало жалко это доверчивое крохотное создание, которому так хотелось быть красивой. Девочка заметно огорчалась, когда убеждалась, что и на этот раз с ее щек и с носа не соскочило ни одной веснушки.
Когда с наполненными до краев бидончиками поднимались от родника, Оксана, увлеченная рассказом о том, какими красивыми бывают в Ленинграде белые ночи, нечаянно оступилась, вскрикнула, глухо простонала и дальше идти не могла. Оставив бидончики у родника, Яновский наказал Машеньке, чтобы она их немного покараулила, а сам, легко подняв Оксану на руки, понес ее к ближней просеке, где бережно посадил на пенек, потом спустился к роднику за Машенькой и за бидончиками. Присев на корточки, он долго и старательно массировал ногу Оксаны. Причем массировал с таким видом, словно он был специалист по массажу.
— Кажется, уже не болит, — расслабленно и тихо сказала Оксана, тронутая заботой Яновского. — Пожалуй, теперь могу идти сама.
И они пошли. Оксана слегка припадала на левую ногу. Первой шла по узенькой натоптанной дорожке Маша, за ней — Оксана. Замыкал цепочку Яновский, неся в руках два эмалированных бидона.
До самой калитки дачи, на ходу переговариваясь с Оксаной, Яновский искоса пожирал ее глазами, а сам думал: «Что?.. Что нужно сделать, чтобы встреча эта не была первой и последней? Какие особенные, неотразимые слова я должен сказать ей при следующей встрече, чтобы они не были банальными и не оставались без ответа?..»
…И эти слова нашлись во время вечерней прогулки. О подвернутой ноге Оксана забыла. Но не забыл Яновский. На его вопрос: «Как нога?» — она ответила с приглушенным вздохом:
— Вроде бы ничего, но все–таки немного побаливает. Боюсь, что на французской выставке из–за ноги побывать не придется. Всю ночь за билетом выстоять не смогу. Так жаль…
«Она первой бросила якорек в бухту наших будущих встреч, — обрадованно подумал Яновский. Лежа с закрытыми глазами, сам себе улыбался. — Умница!.. А я–то, дубина, потел, напрягал мозги, искал повода для встречи, а она вроде бы шутя взяла и бросила мне, как утопающему паникеру, веревку и вытащила на берег. Но и я не растерялся. Так же изъявил огромное желание посетить французскую выставку. И как ловко наврал, что в музее Изобразительных искусств у меня есть хороший знакомый искусствовед и он легко может достать билеты. И она тоже — тактик. Сразу же ухватилась за эти мои связи». Мысль работала четко. Яновский уже подбирал слова, с которыми он завтра же обратится к жене, чтобы Валерий пожертвовал ночь и постоял за билетами на выставку французских художников. Все–таки дочку научного руководителя нужно уважать…
В ушах его звенел смех Оксаны и ее слова, в которых, как ему показалось, был вложен особый смысл. Слова эти были не просто брошены на ветер: «Альберт Валентинович!.. Что же вы стоите?.. Умывайтесь!.. Будете еще красивей!.. Хотя это уже почти невозможно. Всему есть своя мера!..»
Убаюканный дыханием теплой ночи, затопленной руладами неумолкающего соловья, Яновский не заметил, как уснул.
Глава четвертая
Жизнь Яновского сложилась как–то так, что, несмотря на свою молодость, ему посчастливилось общаться с людьми высокого положения. Но эти «авторитеты» в основном были представителями науки. Людей военных он считал особой кастой, непонятной ему, не служившему в армии. И каким–то особенным, высшим кланом в людской иерархии он считал генералов, которых видел в кинофильмах, в спектаклях, где их действия были, как правило, решающими, где их воля всегда была диктующей, их гнев — опальным для тех, на кого он обрушивался.
Правда, раза два или три за годы жизни в Москве Яновский видел генералов в метро и однажды в автобусе, — как на грех, в час пик. А однажды видел уже далеко не молодого генерала в очереди в Елисеевском магазине, в отделе вин. Какими–то «негенеральскими», невсамделишными они показались ему в круговерти метровских посадок и в толчее магазинной очереди, даже как бы затюканными, вроде бы в чем–то виноватыми перед окружающими. Всем своим видом они выражали усталость и страдание, смешавшись с людской пестротой простонародья.
И вот ему предстояла встреча с генералом, о котором профессор Верхоянский говорил как о человеке высокой культуры и занимающем ответственный пост в Министерстве внутренних дел. Волновало Яновского еще и то, что, по заверению профессора, этот генерал сможет дать новый ориентир в работе над диссертацией.
Не без волнения Яновский поднимался по широкой лестнице на третий этаж четырехэтажного здания, которое знает почти каждый москвич, как знает и тот серый дом с гранитным цоколем, что стоит за спиной памятника Феликсу Дзержинскому.
В просторной приемной генерала, к которому у него был выписан пропуск, за столом, заставленным несколькими телефонами, сидел дежурный офицер с погонами капитана.
— Вы Яновский? — спросил капитан.
— Да.
— Минуточку. — Капитан скрылся за высокой дубовой дверью и тут же возвратился в приемную. — Пожалуйста.
Просторный кабинет с тремя окнами, выходящими на улицу Огарева, разделяла пополам длинная ковровая дорожка.
Не таким представлял себе генерала милиции Яновский, а поэтому до самого последнего момента чувствовал скованность и волнение. Однако стоило ему закрыть за собой дверь и встретиться взглядом с мужчиной средних лет и попасть под власть его откровенной обаятельной улыбки, как на душе у него не только отлегло, но и сразу же как–то просветлело. Было что–то по–русски богатырское во всем облике генерала, в широком развороте его плеч, которые в сочетании с высоким ростом могли бы являть собой классическую пропорцию телосложения человека. А однажды, это было лет пять назад, генерал, отпустив свою персональную машину, прогуливался по Тверскому бульвару в ожидании жены, которая должна была подъехать на такси к началу спектакля в театре Пушкина. Времени до начала спектакля оставалось не больше десяти минут, и к нему, как на грех, пристал длинноволосый, высокий и уже немолодой и плохо одетый человек, который с первых же слов представился художником–портретистом, показывал генералу (он был в штатском костюме) свое засаленное удостоверение члена МОСХа и чуть ли не умолял попозировать ему несколько сеансов. Глаза художника горели так, словно он нашел натуру, которую искал полжизни.
— Да что вы нашли во мне особенного?.. Я всего–навсего костромской мужик, приехал в гости в Москву к брату и решил сходить в театр. И вот жду жену. А ее все нет
