философ Стефан Сымотюк в августе 1985 года разразился огромным текстом на страницах «Месенчника литерацкого», где, отталкиваясь от «Провокации», взялся доказать, что нацисты совершили «коперниканский переворот в антропологии зла»: объявили определенные группы людей носителями неискоренимой скверны, избавиться от которой можно лишь путем уничтожения этих людей, в то время как раньше достаточно было либо подчинить эти группы своей власти, оставив в неприкосновенности их культуру, либо навязать им свою веру. Причины такого явления Сымотюк видел в появлении дарвинизма и расширении знаний о болезнетворных бактериях, что послужило нацистам псевдонаучным обоснованием их действий[1109]. В свою очередь публицист ПАКСа Казимир Каня так сформулировал мораль «Провокации»: «Человек имманентно вовлечен во зло. История вовлечена в искушение тоталитаризмами. Таков диагноз разума»[1110].
В апреле 1984 года в «Одре» начала выходить по частям серия интервью Береся с Лемом (спустя два года целиком изданная в ФРГ), а в «Тыгоднике культуральном» появилось эссе о Леме в рамках цикла текстов о польских писателях. Ян Левандовский – автор эссе – не то чтобы вознес Лема до небес, скорее отдал ему должное, не преминув отметить, что фантаст всегда держал нос по ветру, то есть писал то, что позволяла политическая обстановка, наживался на обмане ожиданий, выпуская сборники с одним-двумя новыми произведениями, а еще перегибал палку с наукообразными терминами в монографиях, вставляя их к месту и не к месту до полной потери смысла. Кроме того, Левандовский предположил, что «Голем» был шуткой над легковерными читателями, поскольку человек не способен создать машину умнее себя самого. Но вывод был полон уважения: «Он, пожалуй, единственный современный польский писатель, который добился полной независимости, стал гражданином мира, но не в смысле какого-то „безродного космополита“, а благодаря своей универсальности. Если искать какие-то сравнения среди современников Лема, приходит на ум только Илья Эренбург»[1111]. Лем оказался в своеобразной компании. Судя по списку, приведенному в газете, героями цикла становились только лояльные писатели либо классики прошлого, поэтому ни одного оппозиционера там не было. Обрадовался ли он такому соседству?
Писатель в это время опять был в Польше. Щепаньский навестил Лемов в новом доме. «Они решили еще два года посидеть в Вене, где чувствуют себя ужасно <…> Сташек в полной безнадеге. Не хотел ехать, не хотел оставаться. Он убежден, что мы не доживем до перемен»[1112].
К этому времени Лем почти закончил новый роман «Мир на Земле» – этакую перекличку с энцикликой «красного папы» Иоанна XXIII Pacem in terris (лат. «Мир на Земле»). И сразу же, не откладывая в долгий ящик, начал писать обещанного Унзельду «Побежденного». Кроме того, Лем настрочил новую статью для парижской «Культуры» – «Положение вещей». В этом тексте Лем обрушился на прекраснодушных западных интеллектуалов, призывающих не вешать на СССР вину за все плохое в мире и вообще стараться договориться с Москвой. Для Лема столь близорукое мышление объяснялось глупостью, и ничем больше. Польшу он назвал «временно усмиренным плацдармом», а режим Ярузельского – «фашизмом с человеческим лицом». «Во время польско-ярузельской войны не дошло до такого кровопролития, как в Аргентине. Но в странах, подобных Аргентине, остается надежда на изменение системы. Там она уже произошла. А у нас такой надежды нет». Отсутствие перспектив Лем, естественно, связывал с давлением Советского Союза: «<…> Москва ненавидит нас всех вместе с генералами и Ярузельским, разница только в силе этой ненависти». Писатель перечислил признаки упадка польской экономики вследствие западных санкций, видя выход из положения единственно в том, что гонка вооружений когда-нибудь станет слишком дорогостоящей, но это произойдет в далеком будущем, поколения через два. А пока оставалось бессильно наблюдать, как Польша гибнет за интересы СССР[1113].
В октябрьском номере парижской «Культуры» вышел еще один текст Лема – «Знаки вопроса». Главными вопросами он полагал состояние советского общества (насколько оно поддерживает диссидентов и недовольно строем?), степень зависимости от Москвы ее сателлитов, возможность остановить гонку вооружений, а также проблему «слон и Польша» (то есть полоноцентризм). Можно ли верить оптимистическому взгляду Владимира Буковского, считавшего, что диссиденты выражают настроения масс, – задавался вопросом Лем, – или лучше доверять пессимистической оценке Александра Зиновьева, писавшего, что покорный homo soveticus – это диагноз подавляющего большинства населения СССР? Анализируя обе эти опции, Лем пустился в сравнение марксизма и нацизма – двух наиболее кровавых, по его мнению, идеологий в истории человечества, из коих вторая более жестокая, зато первая более лживая. «Уже давно подмечено, что необходимым элементом тоталитарной власти является мощный враг <…> Без юдофобии Гитлера нелегко было бы свести всех противников к общему знаменателю, то есть создать образ врага. Усиленно внедряемая ложь помогает объединять массы, а упорное повторение расчеловечивает врага – вплоть до истребительного финала (поэтому те, кто был в III рейхе „диссидентами“, оказывались так называемыми „белыми евреями“, если у них в жилах не текло ни капли „неарийской“ крови) <…> Марксизм как идеология лучше подходит для узаконивания тоталитаризма, чем национал-социализм. Он выглядит более научно, претендует на универсальность, объясняет мировую историю и обещает всем, кроме эксплуататоров, рай на Земле. В марксизме, правда, враг классовый, но тут вступает в дело гибкость понятий. Евреи – враги не по причине „неарийства“, а поскольку они „сионисты“». Лем указывал на трудно искоренимое противоречие в советской политике, заключающееся в стремлении закрыться от мира и одновременно успешно соперничать с НАТО в технологической области, что требует открытости (хотя бы для научного обмена). «Орбитально-спутниковая передача информации будит в Кремле бешенство и страх. Это уже не догадка, а факт». И как раз этот факт склонял Лема к выводу, что Зиновьев не совсем прав: если homo soveticus возобладал в СССР, то зачем глушить западные передачи? Они все равно ничего не изменят. О степени зависимости сателлитов Лем говорил, что этого не знают ни сателлиты, ни Москва. А насчет гонки вооружений пророчил нарастающее отставание СССР в технологиях, ибо жесткая и закрытая система не приветствует инициативности, чему доказательство огромная разница в числе нобелевских лауреатов между СССР и США. Заодно Лем предсказывал, что через 30–40 лет Китай превратится в военную супердержаву, и это лишь добавит проблем Советскому Союзу. Поэтому он полагал недальновидными призывы к новой «разрядке», звучащие в том числе на страницах парижской «Культуры». Будущее же Польши Лем традиционно видел в мрачных тонах. «Любой мыслящий реальными категориями жаждет от власти движений, которые она не может себе позволить. Экономика в упадке. Вопрос внешнего долга не решается. Налицо отток молодежи, особенно рабоче-крестьянской, с важных в цивилизационной гонке факультетов высшей школы, так как
