Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 127
Сегодняшняя проповедь
В качестве примера «пуританской совести» викторианской Англии Уолтер Хоутон привел человека, который замечает все свои «грехи и ошибки» и обнаруживает «эгоизм… в каждом усилии и решении»[736]. Мысль эта восходит, по крайней мере, к Мартину Лютеру, сказавшему, что святой – тот, кто понимает, что все его поступки эгоистичны.
Такое определение святости хорошо подходит к Дарвину. Вот его характерное высказывание: «Какое ужасно эгоистичное письмо я пишу, но я так устал, что ничего, кроме приятного тщеславия и писания о себе любимом, меня не взбодрит»[737]. (Само собой, это оправдание следовало за отрывком, который ныне очень мало кто счел бы эгоистичным. Дарвин высказал обеспокоенность, но отнюдь не уверенность в том, что его работа на борту «Бигля» получит широкое признание.)
Мы не станем сейчас обсуждать, подходил ли Дарвин под определение святого, данное Лютером, нам важно лишь то, что дарвинизм, опираясь на него, способен любого человека сделать святым. Никакая другая доктрина так не обостряет осознание собственного скрытого эгоизма, как новая эволюционная парадигма. Если вы поймете ее, примете и станете применять на практике, то оставшуюся жизнь проживете в глубоких раздумьях о сущности своих мотивов.
Поздравляю! Вы сделали первый шаг к исправлению моральных склонностей, встроенных в нас естественным отбором. Второй шаг – не дать новообретенному цинизму отравить ваш взгляд на всех остальных: соединить резкость по отношению к себе со снисходительностью по отношению к ближним; несколько ослабить безжалостность суждений, чтобы не быть безразличным и даже враждебным к их благополучию; щедро проявлять сочувствие, которое эволюция отмерила нам так скупо. Если вы будете следовать этим рекомендациям, то станете человеком, который внимательно относится к благу других – в идеале не менее внимательно, чем к своему собственному.
Дарвин шел по этому пути с приемлемым усердием. Хотя он чутко воспринимал и презрительно относился к тщеславию других людей, главная линия его поведения с другими состояла в великой моральной серьезности, все свои насмешки он направлял на себя. Даже когда он не мог не ненавидеть кого-то, он старался держать свою ненависть под спудом. Вот как он писал Гукеру про своего заклятого врага Ричарда Оуэна: «Я становлюсь совершенно бесноватым из-за Оуэна» и «Я хочу, чтобы мои чувства стали более ангельскими»[738]. Преуспел он в этом или нет, не так уж важно (не преуспел). Важно, что полушутливое применение слова «бесноватый» в отношении собственной ненависти показывает большую моральную неуверенность в себе и меньшее самомнение, чем у большинства из нас. (Еще занятнее то, что чувства Дарвина вряд ли были запредельны; хотя Оуэн и представлял некоторую угрозу статусу Дарвина своим недоверием к естественному отбору, но был злобным человеком, которого многие не любили[739].) Дарвин же довольно близко подошел к почти невозможному и высоко похвальному: бесстрастный, основательный, современный (если не постмодернистский) цинизм по отношению к себе, сочетающийся с викторианской серьезностью по отношению к другим.
Мартин Лютер также говорил, что хронические муки совести – знак Божьей благодати. Если это так, то Дарвин был ею буквально переполнен. Он мог всю ночь ворочаться без сна, если не успевал ответить на часть корреспонденции от надоедливых поклонников[740].
Возникает вопрос: что же может быть благодатного в муках? Ответ – это выгодно окружающим. Возможно, Лютер имел в виду, что нравственно измученный человек – носитель Божьей благодати. И таким (по крайней мере, метафорически) Дарвин временами был: лупой утилитаризма. С помощью магии ненулевой суммы утилитаризм превратил его небольшие жертвы в большую прибыль для других людей. Потратив несколько минут на написание письма, он мог скрасить день, а может быть, и неделю какой-нибудь неизвестной душе. Совесть предназначена не для этого, то были не те люди, которые могли бы вознаграждать его за любезность, и часто оказывались слишком далеки, чтобы повлиять на моральную репутацию Дарвина. Как мы видели, хорошая совесть, в наиболее востребованном, в наиболее моральном смысле этого слова, работает далеко не только так, как ей «велел» естественный отбор.
Некоторых людей беспокоит, что новая дарвиновская парадигма лишит их осознания собственного благородства. Если любовь к детям – лишь забота о собственной ДНК, если помощь другу – плата за предоставленные услуги, если сострадание к угнетенному – отказ от низкосортной добычи, тогда чем гордиться? Ответ: поведением, как у Дарвина. Возвысьтесь над зовом приятно функционирующей совести, помогите тому, кто вряд ли поможет вам в ответ, и делайте это тогда, когда никто не видит. Вот единственный способ быть истинно нравственным животным. Теперь, в свете новой парадигмы, мы можем видеть, насколько это трудно, насколько прав был Сэмюэль Смайлс, говоря, что хорошая жизнь – сражение против «морального невежества, эгоизма и порока», настоящих врагов.
Другое противоядие против разочарования глубинными основами человеческих мотивов, как ни странно, – благодарность. Если вы не чувствуете благодарности за несколько искривленную моральную инфраструктуру нашего вида, то рассмотрите альтернативу. Особенности естественного отбора таковы, что на заре эволюции было только две возможности: а) со временем создать вид с совестью, состраданием и даже любовью, в глубине своей основанными на генетическом личном интересе; б) не создавать вид, обладающий этими особенностями. Нам повезло. У нас есть база для добропорядочного поведения. Животное, подобное Дарвину, может тратить много времени на беспокойство о других животных, не только о своей жене, детях и друзьях высокого статуса, но о далеких рабах, неизвестных поклонниках, даже лошадях и овцах. Если учесть, что эгоизм был главным критерием в нашем творении, то мы – разумно заботливая группа организмов. В самом деле, если достаточно долго обдумывать беспощадную логику эволюции, то можно прийти к выводу, что наша этика – это почти чудо.
Итог жизни Дарвина
Дарвин был одним из тех людей, кто способен видеть божью благодать в мучениях или страданиях. Незадолго до своей кончины он объявил, что характер его мышления был типично агностическим. А фраза «я нисколько не боюсь смерти», произнесенная за день до кончины, почти наверняка отражала его желание поскорее освободиться от земных страданий, а не надежду перенестись в лучший мир[741].
Дарвиновские размышления о смысле жизни характеризуют его как «человека, не обладающего твердой и никогда не покидающей его верой в существование личного бога или в будущую жизнь с ее воздаянием и наградой». Он полагал, что человек «в согласии с суждением всех мудрейших людей обнаруживает, что наивысшее удовлетворение он получает, если следует определенным импульсам, а именно – социальным инстинктам. Если он будет действовать на благо других людей, он будет получать одобрение со стороны своих ближних и приобретать любовь тех, с кем он живет, а это последнее и есть, несомненно, наивысшее наслаждение, какое мы можем получить на нашей Земле». Однако «разум может подсказывать ему, что он должен действовать вразрез с мнением других людей, чье одобрение он в таком случае не заслужит, но он все же будет испытывать полное удовлетворение от сознания, что он следовал своему глубочайшему убеждению или совести»[742].
Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 127
