«Хороший актёр!» — подумал Жюльен. Он ошибался, как всегда, приписывая людям, по своему обыкновению, гораздо больше ума, чем у них было на самом деле. Воодушевлённый спорами сегодняшнего бурного вечера, а ещё того более искренностью выступавших ораторов, г-н де Нерваль в эту минуту всей душой верил в своё предназначение. Этот человек, обладавший большим мужеством, отнюдь не отличался умом.
В тишине, воцарившейся после знаменательной фразы: «Я это сделаю», пробило полночь. Жюльену почудилось в этом бое часов что-то величественное и зловещее. Он был взволнован.
Прения вскоре возобновились с удвоенной силой, а главное — с непостижимой откровенностью. «Эти люди в конце концов меня отравят, — подумывал иногда Жюльен. — Как это они решаются говорить подобные вещи перед плебеем?»
Пробило два часа, а они всё говорили и говорили. Хозяин дома давно уже похрапывал; г-н де Ла-Моль был вынужден позвонить, чтобы подали новые свечи. Г-н де Нерваль, министр, отбыл без четверти два, не преминув, однако, несколько раз перед уходом впиться внимательным взглядом в физиономию Жюльена, отражавшуюся в стенном зеркале неподалёку от его стула. Как только он скрылся, все почувствовали себя свободнее.
Пока вставляли новые свечи, человек в жилетах тихонько сказал соседу:
— Бог его знает, что он наговорит королю, этот человек. Он может поставить нас в самое нелепое положение и испортить нам всё. Надо прямо сказать: это исключительная самонадеянность и даже наглость с его стороны, что он появляется здесь. Он бывал здесь и раньше, до того, как попал в министры, но портфель как-никак меняет всё, человек жертвует ему всеми своими интересами, и он должен был бы это понимать.
Не успел министр скрыться, как бонапартистский генерал сомкнул вежды. Потом заговорил о своём здоровье, о ранах, взглянул на часы и исчез.
— Держу пари, — сказал человек в жилетах, — что генерал сейчас догоняет министра. Он будет оправдываться в том, что его застали здесь, и уверять, что он нас держит в руках.
Когда заспанные лакеи зажгли, наконец, новые свечи, слово взял председатель:
— Нам надо прийти к решению, господа. Не будем пытаться переубедить друг друга. Подумаем лучше о содержании ноты, которая через сорок восемь часов будет находиться перед глазами наших иноземных друзей. Здесь говорили о министрах. Теперь, когда господин де Нерваль покинул нас, мы можем сказать: а что нам за дело до министров? Мы заставим их желать того, что нам требуется.
Кардинал тонкой улыбкой выразил своё одобрение.
— Нет ничего проще, как, мне кажется, изложить нашу точку зрения, — сказал молодой епископ Агдский со сдерживаемым потаённым огнём самого лютого фанатизма.
До сих пор он хранил молчание, и Жюльен, наблюдавший за ним, видел, что взор его, сначала мягкий и кроткий, загорелся после первого же часа прений. Теперь огонь, пылавший в его душе, вырвался наружу, как лава Везувия.
— Начиная с тысяча восемьсот шестого и по тысяча восемьсот четырнадцатый год, — сказал он, — Англии можно поставить в вину только одно: что она не предприняла никакого прямого действия непосредственно против особы Наполеона. Как только этот человек начал жаловать в герцоги и камергеры, как только он восстановил трон, миссия, возложенная на него господом богом, была завершена, — оставалось только сокрушить его. Священное писание не в одном месте указывает нам, как надлежит расправляться с тиранами (тут пошли многочисленные латинские цитаты).
Ныне, господа, требуется сокрушить не одного человека, а весь Париж. Вся Франция берёт пример с Парижа. Какой толк вооружать эти ваши пятьсот человек в каждом департаменте? Затея рискованная, и добром она не кончится. Зачем нам вмешивать всю Францию в дело, которое касается одного Парижа? Только Париж, со своими газетами, со своими салонами, породил это зло, пусть же и погибнет этот новый Вавилон.
Борьба идёт между церковью и Парижем, и пора положить ей конец. Катастрофа эта пойдёт на пользу трону даже с точки зрения его светских интересов. Почему Париж пикнуть не смел при Бонапарте? Спросите об этом пушку у церкви Святого Роха{218} ...
. . . . . . . . . .
Было уже три часа утра, когда Жюльен вышел вместе с г-ном де Ла-Молем.
Маркиз устал, и ему было неловко. Обратившись к Жюльену, он впервые заговорил с ним тоном, в котором слышалась просьба. Он просил Жюльена дать ему слово, что он никогда никому не проговорится о том чрезмерном рвении (так именно он и выразился), свидетелем которого он случайно оказался.
— Вы можете рассказать об этом нашему чужеземному другу лишь в том случае, если он будет упорно настаивать и действительно обнаружит желание узнать, что представляют собой наши молодые безумцы. Что им за дело, если всё государство полетит в тартарары? Они станут кардиналами, они укроются в Риме, а нас в наших замках перережут мужики.
Секретное послание, которое маркиз составил из длинного, в двадцать шесть страниц, протокола Жюльена, было готово без четверти пять утра.
— Устал до смерти, — сказал маркиз, — да это и по ноте видно: конец недостаточно чёткий. Я так ею недоволен, как ещё никогда в жизни не был недоволен ни одним из своих дел. Вот что, друг мой, — добавил он, — ступайте-ка отдохните несколько часов, а чтобы вас у меня не похитили, я вас запру на ключ в вашей комнате.
На другой день маркиз повёз Жюльена куда-то довольно далеко от Парижа, в какой-то замок, стоявший на отлёте, особняком. Хозяева произвели на Жюльена странное впечатление: ему показалось, что это были люди духовного звания. Ему дали подорожную с вымышленным именем, но там, наконец, было указано, куда он на самом деле едет, — чего до сих пор Жюльен будто бы не знал. Он сел в коляску один.
У маркиза не было никаких опасений насчёт его памяти — Жюльен уже несколько раз прочёл ему наизусть всю секретную ноту, — но он сильно побаивался, как бы самого Жюльена не схватили в дороге.
— Помните, самое главное — вы должны держаться франтом, который путешествует от скуки, просто потому, что ему некуда деваться, — дружески наставлял он Жюльена, провожая его до двери гостиной. — Вполне возможно, что на наше вчерашнее собрание затесался не один мнимый собрат.
Время в пути летело быстро, но Жюльену было очень тоскливо. Едва только он успел скрыться из глаз маркиза, как мгновенно позабыл и о секретном послании, и о том, куда и зачем он едет. Все мысли его были поглощены отвергнувшей его Матильдой.
Когда он остановился в какой-то деревушке в нескольких лье за Мецом, смотритель почтового двора заявил ему, что лошадей нет. Было десять часов вечера. Жюльен, крайне раздосадованный, спросил ужинать. Прогуливаясь около ворот, он, будто невзначай, так, чтобы не привлечь ничьего внимания, заглянул на конный двор. Действительно, лошадей не было.
«А всё-таки у этого человека был несколько странный вид, — подумал Жюльен. — Он слишком бесцеремонно меня разглядывал».
