Книга Убийства на Чарлз-стрит. Кому помешал Сэмпсон Уорренби? - Джорджет Хейер

Полковник долго смотрел на старшего инспектора, а потом спросил:

— У вас есть причины предполагать подобное?

— Вот это, сэр. — Хемингуэй положил на стол письмо Уолтера Пленмеллера. — Найдено среди бумаг Уорренби. Я хочу понять, зачем он изъял письмо из папки и хранил у себя.

— Изъял из папки? Но это нарушает…

— Да, нарушает, — кивнул Хемингуэй. — Остается предположить, что у него имелись веские основания. Интуиция подсказывает, что в этом письме содержится разгадка.

Полковник схватил письмо и стал читать.

— Хорошо это помню, — сказал он. — Письмо, по-моему, гадкое. Такое у меня создалось впечатление тогда… Я даже пожалел Гэвина.

— Из письма становится ясно, что братец люто ненавидел его, и, полагаю, не без причины.

— Ерунда! — возразил полковник. — Уолтер вовсе его не ненавидел! Уолтер всегда был неуравновешенным, а после ранения на войне срывался по малейшему поводу. В общем, нервы у него были совершенно ни к черту. Он страдал кошмарными мигренями, жаловался на бессонницу. Лондонский специалист, к которому Уолтер обратился, прописал снотворное. Установлено, что в вечер смерти он принял такую таблетку.

— Случайно не смертельную дозу?

— Нет. Помимо данных вскрытия, экономка показала, что утром, вытирая в комнате пыль, заметила, что в пузырьке на прикроватном столике оставалась всего одна таблетка. Другой пузырек, еще запечатанный, нашли у него в аптечке.

На лице старшего инспектора появилось настороженное выражение.

— Значит, имея под рукой простейший способ покончить с собой, он выбрал газ? Сэр, это любопытно.

— Хотите сказать, что в это следовало вникнуть?

— Боюсь, что да, — виновато сказал Хемингуэй.

— Нас это не испугало. К чести инспектора Троптона, расследовавшего дело, должен сказать, что и пугаться было нечего. Уолтер мог не знать смертельной дозы и ее эффекта. Неудивительно, что он принял свою обычную дозу, чтобы уснуть, и открыл газ. Легкий путь на тот свет!

— Если от таблетки он уже через минуту уснул. Но если снотворное действовало так же, как все остальные, то должно было пройти полчаса, прежде чем оно подействует. В таком случае смерть не стала легкой. Более того, я не понимаю, зачем он вообще принял его.

Полковник вынул изо рта трубку.

— Черт вас побери, Хемингуэй! Вам удалось меня смутить. Надо было об этом подумать… Но не было ни малейшей причины заподозрить чей-то злой умысел! Да, Гэвин являлся наследником своего брата, но Пленмеллер не был богачом! Остался дом, небольшое поместье, но, поверьте, Пленмеллер с трудом сводил концы с концами. Неужели Гэвин стал бы убивать брата ради крохотного дохода и дома, который все равно невозможно привести в нормальное состояние?

— Ответ зависит от положения его собственных финансов, сэр, — заметил Хемингуэй. — Судя по этому письму, оно было незавидным. «Ты приезжаешь сюда, только чтобы вытянуть из меня что-то…» — эти слова подсказывают, что он пытался добыть у Уолтера денег. На дознании выплыло что-либо на сей счет?

— Нет. Об этом почти не говорилось. Было совершенно очевидно, что Уолтер не смог справиться со своими проблемами. Его и раньше посещали такие мысли. Он часто говорил о самоубийстве. Никто не принимал его слова всерьез. Уолтер был слишком занят собой, бывал слезливо сентиментален и невыносимо скучен. А оказалось, что он не шутил! Такой вывод мы сделали…

— Понимаю, сэр. Но вы сказали, что он не ненавидел брата. Если судить по письму, то скорее все же ненавидел.

— Просто вы его не знали, — заметил полковник. — Я расценил это как очередной приступ ярости Уолтера. Доктор Уоркоп называл такое поведение нервными припадками. Вы не представляете, сколько он ссорился с разными людьми! Даже на меня однажды накинулся в клубе из-за какой-то ерунды. Я постарался не обратить внимания. Он и с Гэвином так себя вел, но я уверен, что на самом деле Уолтер любил его — по-своему, конечно. Он был гораздо старше и в былые времена, когда еще не жаловался на здоровье, сочувствовал Гэвину. И одновременно гордился им. Часто хвалил его книги. Больше всего Уолтер любил слушать, как Гэвин спорит с людьми. Но рано или поздно Гэвин должен был так же восторжествовать и над ним самим, и тогда полетели бы искры… Никто так Уолтера не раздражал, как брат. Он твердил, что не пустит Гэвина к себе на порог. Однако вскоре начинал скучать по брату. Сами понимаете, настоящих друзей у него почти не было. Люди его сторонились, и он страдал от одиночества. Но подобные резкие обличения, — полковник ткнул пальцем в письмо, — не производили впечатления на тех, кто узнал за долгие годы цену его гнева. Недели за три до смерти Уолтер в очередной раз поссорился с Гэвином и клялся, что уж теперь своего решения не изменит и не станет видеться с братом, тем более не пустит его больше в Торнден-Хаус. И что же? За три дня до смерти он встретил Гэвина на вокзале в Беллингэме, отвез его в Торнден на такси и был весьма доволен!

— Любопытно! — воскликнул Хемингуэй. — Что же натворил Гэвин всего за три дня, чтобы довести брата до самоубийства?

— Доктор Уоркоп — я знаю, как вы к нему относитесь, но все же он являлся врачом Уолтера и должен был знать о своем пациенте! — считал, что Уолтер находился тогда в неуравновешенном состоянии. Неизвестно, насколько в этом был виноват Гэвин. Он наверняка думал, будто Уолтер преувеличивает свой недуг, и прямо говорил об этом. На дознании сам Гэвин сообщил, что непосредственно перед смертью брат жаловался на головную боль, был раздражительным. Помню, его спросили, не поссорились ли они, и он откровенно ответил, что брат разозлил его своей «капризной жалостью к себе» и он высказал ему все. Уоркоп признался мне, что Уолтер находился в таком состоянии, что даже это могло подтолкнуть его к необратимому шагу. Раз так, Гэвин несет моральную ответственность за смерть брата. Его поведение было, конечно, верхом бессердечности. Но хотел ли он довести брата до самоубийства? Ответ на этот вопрос не в нашей компетенции. Его частично оправдывает то, что впоследствии он вел себя безукоризненно.