— Разобрать дом, перевезти сюда и снова собрать? Дорогое удовольствие.
— Я и об этом подумал. Ты продаешь свой дом мне, а я на эти деньги перевезу его сюда и поставлю там, где ты укажешь. И ты получишь право жить в нем.
— Как старый работник, живущий у хозяина на хлебах? -
В голосе его не было насмешки, лишь горькая ирония по отношению к самому себе.
Больше они не говорили на эту тему. Ян снова загляделся на Юлию и ее кур.
Эрлинг отвернулся от него и опять заходил по комнате. Он думал о Фелисии с Птицами.
Ян подошел к нему, отсюда Юлии не было видно:
— У меня что-то сидит в голове, словно опухоль, которую нужно удалить, — сказал он. — Я все думаю, думаю, голова у меня вот-вот лопнет.
— Ты думаешь о письме, которого она ждала? — спросил Эрлинг. — Видно, на тебя крепко нажали, если ты до сих пор думаешь об этом. Что это за письмо? Ты можешь мне сказать?
— В Венхауг не пришло ни одного письма, которого она могла ждать… И вообще ни одного письма на ее имя. Ни в тот день, ни потом. Ей так и не пришло никакого письма.
— Забыл сказать, полиция в Осло тоже обратила на это внимание. Они все добивались у меня, прямо и обиняком, имела ли Фелисия обыкновение говорить одно, а подразумевать другое. Я сказал, что мне такое неизвестно. Я уверил их, что, если Фелисия Венхауг сказала, что ждет письма, которое ее интересует, значит, она действительно ждала его и что потом она объяснила бы нам, в чем дело. И в Конгсберге и в Осло придают большое значение тому, что она ждала какое-то письмо, и тому, что ей не хотелось затруднять почтмейстера в воскресный день.
— Мы с ними думаем одинаково, — сухим, чужим голосом проговорил Ян. — Фелисия получила какое-то сообщение, которое заставило ее пойти в тот день по той дороге, причем кто-то надеялся, что она будет одна. Или знал, что она будет одна.
Ян помолчал и добавил:
— Она напускала туман только в тех случаях, когда готовила нам сюрприз и хотела нас порадовать.
Они начали снова выписывать свои восьмерки, Эрлинг молчал — человеку нужно время, чтобы заставить свой голос звучать спокойно.
— Ты помнишь, она ушла такая веселая, — сказал Ян. — В том письме не могло быть никакой тайны, которая не имела бы к нам отношения… Проклятое письмо…
И опять восьмерки.
— Это должно было сохраняться в тайне только до ее возвращения. — Ян уже снова владел собой. — Если б нас это не касалось, она бы и не заикнулась об этом. Напротив, она хотела разжечь в нас любопытство…
Они кружили по гостиной. Ян как будто забыл то, что хотел сказать.
— Ну, и дальше, Ян?
— Понимаешь, мне кое-что подозрительно. Тот, кто обхитрил Фелисию, был очень завистлив и коварен. Зависть к ней переросла в черное коварство. Этот человек мало ценил собственную жизнь, и потому ему ничего не стоило отобрать жизнь чужую. И он был глуп, только глупость перерастает в коварство.
С этим Эрлинг был согласен. Он видел, как это Коварство приближается к Фелисии из-за деревьев. У него похолодело внутри при мысли о том, что ей открылось в ту минуту.
— Когда я все это понял, я вспомнил Турвалда Эрье. Он был очень коварен. Но тот, кто убил Фелисию, был не просто воплощением Коварства. Я не могу спать. Я так и вижу, как это безликое, коварное существо выходит из леса и крадется за ней, снег падает все гуще и гуще, а мы сидим в нашей теплой, уютной гостиной и ни о чем не подозреваем. Мне кажется, я слышу, как снег скрипит у нее под ногами…
Ян опять помолчал. Потом его голос звучал уже буднично, словно он говорил о погоде. Он не двигался и не спускал с Эрлинга глаз:
— Посмотри только, что это воплощение зла сделало с Венхаугом. Посмотри на детей, и тебе все сразу станет ясно. Есть нечто, что не терпит чужого счастья. Кто-то убил его во имя морали. Это сделано великим моралистом.
Все было хорошо подготовлено, думал Эрлинг. В этом он не сомневался.
Он вспомнил, как полицейский инспектор показал ему пробку, найденную собакой, и сказал с усмешкой: Это все, что у нас есть! И швырнул этот ненужный предмет обратно в ящик стола. Если бы исчезли вы, сказал инспектор, я бы по этому следу вышел на того, кто продал вам самогон. А может, там было что-то другое? — спросил Эрлинг. На пробке мы нашли следы самогона, ответил инспектор. Конечно, мы бы проверили все, но мы нашли там и бутылку. Пробка была от той бутылки, она провалялась там много дней. Все это мелочи, кроме ваших глупых поездок. Нам не за что уцепиться, у нас ничего нет, кроме ее фразы о кком-то письме. Это самое анонимное письмо во всей истории криминалистики.
— Ее убил кто-то, кто завидовал ее доброте, — сказал Ян. — Существо низшего порядка, не выносившее самого вида доброты. Кто-то убил ее, чтобы обрести покой, но теперь он уже навсегда лишился его. Это совершила коварная, оскорбленная зависть. Существо, верившее, что руку его направляет сам Господь. Я вот что думаю: это низкое коварное существо приготовило Фелисии ловушку, и она попалась в нее, когда спешила домой, чтобы чем-то обрадовать кого-то в Венхауге, скорее всего, детей.
— Кто же это мог быть, Ян?
— Не знаю. И не обязательно это уходит корнями в военные годы, хотя это как будто лежит на поверхности. Все может быть иначе. По сути своей это гораздо старше. Фелисию убил кто-то, ставший инструментом слепого принципа, питавший тупую, коварную ненависть ко всему, чего был не в силах понять и потому должен был уничтожить. Не знаю, в кого на этот раз вселился Оборотень, но что-то подсказывает мне, что за всем этим стоит женщина.
Эрлинг сел. Он был согласен с Яном, но не мог объяснить почему. Он был в замешательстве и смущении. Прошлым утром, сидя на краю кровати и пытаясь одеться после очередного ночного кошмара, он увидел на полу между кроватью и тумбочкой свернутую бумажку. Он видел ее раньше, но поднял только теперь. Она была сложена много раз, как складывают бумажку, которую хотят выбросить. Развернув ее, Эрлинг прочитал то, что было на ней написано.
Потом он долго сидел, ничего не видя перед собой. Он вдруг вспомнил, как там оказалась эта бумажка. В последний раз, когда Фелисия приходила к нему в Старый Венхауг, она поискала что-то на тумбочке, а потом стала рыться в своей сумке, которая стояла рядом на полу. Он помнил ее сердитый возглас, когда она, свесившись с кровати, запихнула все обратно в сумку и закрыла ее. Свернутую бумажку она не заметила. Обычно они не зажигали лампу, только свечу, и потому на полу возле тумбочки было темно.
На бумажке было написано уверенным, беглым почерком Фелисии: Если б я могла убить ее с помощью колдовства, я бы сделала это не задумываясь.
Эрлинг несколько раз перечитал записку, а потом сжег. Он понимал, чем она им грозит. Это было все равно что поднести зажженную спичку к цистерне с бензином. Как мог он передать Яну это темное послание Фелисии, так сказать, из своей постели?
