Калоподий не участвовал в празднике. Он сидел за тем же письменным столом, за которым сидел каждый день, и выполнял свои обязанности, диктуя приказы и послания клерку, служившему его главным секретарем. Услышав шаги Велисария — у Калоподия уже развился поразительный слух, свойственный слепым, — греческий офицер поднял голову. Странно, но он выглядел несколько смущенно. Он что-то поспешно прошептал секретарю, и тот отложил перо.
Велисарий мгновение изучающе смотрел на молодого человека. Было трудно прочитать выражение лица Калоподия. Отчасти потому, что молодой человек всегда обладал нетипичным для его лет спокойствием и уверенностью в себе, но в основном из-за ужасных повреждений лица. Калоподий снял повязки несколько дней назад. Со спокойным вызовом, который, как знал Велисарий, был для него естественным, молодой человек демонстрировал миру эти покрытые ужасными шрамами, пустые глазницы и искореженный лоб.
Полководец снова, как всегда бывало с ним после возвращения Калоподия, почувствовал нахлынувшую волну печали и угрызений совести.
«Это не твоя вина», — настаивал Эйд.
«Конечно, моя, — ответил Велисарий. — Именно я — и никто другой — отправил этого парня в пекло. Велел ему удерживать позицию, которая являлась ключевой для моей кампании, прекрасно зная, что такому мальчишке этот приказ кажется отданным чуть ли не самим Господом Богом. Я мог велеть ему броситься на собственный меч, зная, что он это сделает».
«Другие мальчишки будут жить благодаря ему. Тысячи мальчишек — в этом самом месте. Жители Пенджаба и римляне».
Велисарий вздохнул.
«Дело не в этом, Эйд. Я знаю, что это так, и именно поэтому я отдал ему приказ. Но этот приказ — и его последствия — остаются на моей совести и нести эту ношу мне. Никому другому. И я не могу торговать этой ношей, обменивая ее на последствия той операции, на спасенные жизни, словно безжалостность — это товар, который в ходу на деревенском рынке. Грех есть грех, и незачем об этом говорить».
Калоподий прервал эту молчаливую перебранку. Он поднялся на ноги и спросил:
— Я могу вам как-то помочь, командир? — Какой-то частью разума Велисарий с радостью отметил, что слепой парень уже отличает шаги одного человека от другого. Но он далеко задвинул эту мысль, в то время как другая — та, что находилась гораздо ближе к душе человека — поднялась наружу.
Он прошел вперед и обнял парня. Затем, сдерживая слезы и стараясь, чтобы голос звучал ровно, прошептал:
— Мне жаль, что ты потерял глаза, Калоподий. Если бы я мог вернуть тебе зрение, отдав свои, я бы сделал это. Клянусь, что сделал бы.
Парень неловко ответил на объятия. И похлопал полководца по спине, словно взрослый, успокаивающий ребенка.
— О, я не хотел бы, чтобы вы это сделали. Правда не хотел бы. Нам ваши глаза потребуются больше, чем мои. Война еще не закончилась. Кроме того…
Он поколебался, затем откашлялся.
— Кроме того, я много думал. И я хотел бы просить вас об одном одолжении, которое вы могли бы для меня сделать.
Велисарий отошел на полшага назад и положил обе руки парню на плечи.
— Все, что от тебя требуется, — это только попросить. Все, что угодно.
Калоподий показал на секретаря, который сидел у письменного стола.
— Ну, дело вот в чем. Я подумал, что, по слухам, Гомер тоже был слепым. И кто заработал больше славы и известности, чем он? В конце концов, его будут помнить столько же, сколько Ахилла. Может, еще дольше.
До того как Велисарий смог ответить, Калоподий уже замахал руками, словно протестуя.
— Конечно, я не о себе! Я однажды попробовал себя в поэзии, но результаты получились ужасными. Но тем не менее я действительно хорош в риторике и в грамматике, и, думаю, проза у меня получается неплохо. Поэтому…
Калоподий сделал глубокий вдох, как делает мальчик перед тем, как объявить скептически настроенному миру о своих грандиозных амбициях.
— Поэтому я решил стать историком. Полибий[65] знаменит не меньше людей, о которых писал. Даже если и не так знаменит, как Гомер. А к тому времени, как все это закончится — да хоть теперь! — ваша война против малва станет легендой.
Велисарий отвел взгляд от изуродованного лица и посмотрел на лист, который держал в руке секретарь. Теперь он находился ближе и видел, что текст занимает всю страницу, а сообщения, передававшиеся по телеграфу, были значительно короче.
— Ты уже начал, — объявил Велисарий. — И хочешь расспросить меня о деталях.
Калоподий кивнул. Жест получился болезненно робким.
«Что может быть лучшей — и более чистой — иронией? — пришел ментальный импульс Эйда. — В мире, который мог бы быть, твою жизнь и деяния описал бы змей по имени Прокопий[66]».
Велисарий хлопнул Калоподия по плечу.
— Я могу сделать гораздо лучше, парень! Конечно, тебе придется заниматься этим в свободное время — я не могу освободить тебя от работы в командном бункере, — но с этой минуты ты — мой официальный историк.
Он провел Калоподия назад, к стулу и сам притянул стул для себя. Говорил он гораздо более веселым голосом, чем за многие предыдущие недели.
— Последний историк, который у меня был… э… оказался весьма неподходящим для такой задачи.
Глава 43
Хусрау прибыл в Железный Треугольник неделю спустя. Он появился вместе с двумя тысячами своих людей, во главе целого флота галер, которые торжественно гребли вверх по Инду. Прибытие Хусрау на этих галерах само по себе говорило Велисарию, что Кутзес не привык понапрасну хвастаться и взял крепость малва на реке. Ни один персидский император, даже такой смелый, как Хусрау, не стал бы рисковать собой, зная о тех огромных осадных орудиях, и не поплыл бы мимо них в утлом суденышке, «скорлупке», какую представляла собой галера.
Хусрау подтвердил догадку полководца, как только сошел на берег. Эту и многие другие, пока Велисарий вел его в командный бункер.
Малва отчаянно отступают через узкий проход у Суккура, пытаясь добраться до относительной безопасности Пенджаба раньше, чем их догонят дехганы Хусрау, или малва попросту умрут голодной смертью.
Тысячи — по крайней мере, пятнадцать тысяч — или пойманы, или сдались по собственной инициативе. По оценкам Хусрау, примерно такое же количество дезертирует, ища укрытия в горах и долинах.
