много, чтобы ими можно было пренебречь.
– Иди сюда, – сказал Герберт – и она подчинилась.
На четвёртый раз в рутину превратилось всё, кроме ночей, которые они теперь тоже делили на двоих. На четвёртый раз оказалось не менее больно: от осознания, что завтрашней может уже не быть. Ни одежды, разбросанной прямо по полу, привнося в когда-то безликую спальню ещё капельку жизни. Ни касаний, трепетных и требовательных. Ни краски, которую так непривычно было видеть на бледных щеках Герберта, и блеска во взгляде, где вместо льда гас голубой огонь.
Навсегда.
– Ты – единственное, о чём я буду по-настоящему жалеть, – сказала она потом, пока звёздные пряди в его волосах щекотали ей щёки. Они лежали кожа к коже, шрам к шраму: его – от стали, и её – от серебра и рубина, больше не пульсировавшего в груди. – Что я оставлю тебя одного.
Герберт убрал «имплантат» сразу, как убедился, что без рубина его принцесса не обратится в тыкву. Боль в рёбрах мучила Еву ещё с неделю: всю процедуру она провела в отключке, но когда тебе фактически заново выращивают часть грудины, которую некроманту для вживления рубина пришлось удалить, это не может пройти бесследно. Даже если в деле участвует магия.
– Как-нибудь справлюсь. – Кончики его пальцев гладили её скулы, губы, лоб: точно он был скульптором и пытался запомнить очертания её лица. – В конце концов, на мне теперь ещё Ковен и Звезда Магистров. Хватит дел, в которых можно прятаться от разбитого сердца. Глядишь, в один прекрасный день смогу дописать хоть одну работу, не поплакав над ней.
Ирония почти скрыла тоску. Гербеуэрт тир Рейоль, владыка Шейнских земель, которого после смерти королевы, призыва Жнеца и сотворения первого в истории разумного умертвия спешно повысили с поста Восьмой Звезды Венца Магистров до Первой (таким образом сделав Герберта самым юным главой Венца и Керфианского Колдовского Ковена за всю историю), всё ещё редко позволял себе быть уязвимым. Даже перед ней. Даже пока они лежали в постели нагими, когда кто угодно покажется уязвимым.
– Мне кажется, я буду плакать по тебе в каждой ноте. До конца жизни.
– Если будешь меня помнить. Если Мэт не врал.
В первый подобный разговор она тоже плакала – больше плакала, чем говорила. Слёзы казались искреннее и уместнее любых слов, звучавших невыносимо фальшиво и наигранно, словно в дрянной мелодраме. В четвёртый – уже нет. И мелодрама оставалась такой же дрянной, но сказать то, что она могла не сказать больше никогда, было необходимо.
В конце концов, он же смог объяснить, почему одинокий мальчик, избранный Смертью, ещё недавно не желавший и слышать о её уходе, сам, спокойно (как мог) толкнул её уйти.
– Не надо, – не дождавшись ответа, сказал Герберт. – Не надо плакать. Тем более до конца жизни. – Перекатившись на край постели, он потянулся к тумбочке. Верхний ящик открылся с лёгким шуршанием дерева по дереву, почти растаявшим в шёпоте углей. – Как ты и говорила, тебе семнадцать. Мне немногим больше. Вероятность, что через год мы не разругаемся в прах, учитывая мой восхитительный характер и твой исключительно кроткий нрав, не слишком велика. Вероятность, что через год ты не затоскуешь по родным и родному миру и не возненавидишь меня за это, тоже. – Достав знакомый пузырёк зелёного стекла, он педантично отмерил тягучее тёмное зелье в серебряную ложку, привычно пойманную из воздуха. Жест приправила терпкость разнотравья, примешавшаяся к вербене, которой всегда пахла его постель. – Я не хочу ломать твою жизнь. Даже учитывая мой восхитительный характер.
Он говорил так просто, будто они обсуждали персонажей очередного просмотренного аниме. И, зная, что ему так же хочется верить в свои доводы, как и ей – пока Герберт поил её с ложки, отсекая ей вероятность вернуться в свой мир будущей матерью-одиночкой, Ева ощущала горечь, которую не могла заглушить пряная сладость микстуры.
Больше всего на свете Гербеуэрт тир Рейоль боялся двух вещей. Первая – стать таким, как Айрес. Заставлять других жить его желаниями, не считаясь с ценой, платить которую придётся не ему. Вторая – снова оказаться преданным: игрушкой, брошенной, как только в ней отпала нужда, опять купившейся на фальшивку. Обменом Ева предоставила самое убедительное доказательство из всех возможных: она может уйти, и это не отменит того, что она любит его – до тошнотворного штампа «больше жизни».
Того, кого любишь, тоже можно покинуть. Так же, как он ушёл от неё навстречу Жнецу. В конце концов, он и сам не собирался оставлять родину и магию ради чуждого ему мира.
Ева тоже это понимала.
– Обещай, что будешь счастлива, – сказал он, затыкая пузырёк пробковой крышкой. – Что не будешь одна.
– Что найду кого-то не столь исключительного и венценосного, зато не настолько сноба? Та ещё задачка, но постараюсь. – Её губы были сладкими, когда она провела по ним языком. «Чтобы выпить лекарство, ложку сахара добавь», как пела лучшая в её мире няня… – И ты… обещай мне.
Говорить было ещё горше, чем слушать. Но она знала, что это правильно. Прощание без обид и собственничества. Свобода. Демократия.
Неважно, что сердце, лишь привыкающее заново чувствовать и болеть, идёт мелкими трещинами, стоит только представить, как Герберт смотрит этим же взглядом не на неё.
– Обещай, что не зароешься снова в свои книги. Даже когда меня не будет рядом, чтобы оттаскивать тебя от работы. – Ей казалось, ещё немного, и слова упадут на простыни самоцветами, рубиновыми каплями – цвета крови, которой стоило каждое из них. – Что будешь жить по-настоящему. Что найдёшь кого-то вместо…
Изрезанная ладонь зажала ей рот за миг до того, как её губы всё-таки задрожали.
– Я буду проводить с живыми не меньше времени, чем с мёртвыми. – Голубой огонь в глазах Герберта не допускал возражений. – Это я могу обещать.
Её опрокинули на подушки и, падая навстречу запаху вербены и сладости, не имевшей никакого отношения к зельям, Ева закрыла глаза.
Он понял её, как она понимала его. И оба они понимали слишком много и слишком хорошо, чтобы у их сказки мог выйти тот счастливый конец, на который надеялись все. Включая их самих.
Может, одному из них и стоило оказаться маленьким эгоистичным собственником, но некоторым историям лучше завершаться, пока они ещё достойны стать сказкой о любви, что сильнее смерти.
* * *
Эльен провожал их до ворот, пока они шли под сизым небом, сыпавшим гусиный пух густого радостного снега. Шёл Герберт, а Ева висела у него на спине, честно стараясь держаться за некроманта без
