на улице, они через двор шли к мастерской Свешникова.
— А что, если она уже там? — волновалась Ия.
— Ну и что? Объяснимся. Вам она знакома, но и мне тоже.
Порции Браун в мастерской не было. Свешниковы встретили Булатова настороженно. Особенно Липочка. Она смотрела на него исподлобья, сторонилась, держалась на расстоянии. Свешников хотя и подал руку, но растерянно, деланно, неуклюже.
Булатов сел, окинул взглядом стены, улыбнулся той открытой, понимающей улыбкой, которую так любила Ия, и сказал:
— Может быть, мой и ваш молодой друг Ия натворила бед, притащив меня к вам, незваного, и, может быть, вам совершенно ни к чему мое у вас появление, но, дорогие товарищи Свешниковы, в той ситуации, в какую вас хотят втянуть, не стоит отмахиваться ни от кого, протягивающего руку.
— Но мы и сами не дадим себя втянуть. — сказал Свешников. — Ко мне, знаете, приходили — письмо какое-то требовали подписать. Я не стал подписывать. Вы, может быть, не знаете моей биографии?
— Знаю, Антонин Иоакимович, знаю. — Булатов снова улыбнулся. — И если быть честным, в последнее время слежу за вашим творчеством и далеко не все ваши деяния одобряю. У меня о вас даже как-то был разговор с молодыми рабочими на одном московском заводе. Очень они вас ругали за то, что вы позволяете хвалить себя западным радиостанциям.
— Я позволяю! Как это я могу позволять или запрещать? — засуетился Свешников. — Они сами!..
— Но вы разве где-нибудь выразили публично свое отношение к этому? Нет же. Ну, народ и делает выводы: нравятся, значит, эти похвалы товарищу Свешникову. Вы такого молодого человека — Феликса Самари на — знаете?
— Росли с ним вместе!
— Он обращался к вам от имени рабочих своего завода с тем, что бы им прийти к вам в мастерскую?
— Да, было, было такое дело. — Ну и что вы ответили?
— Василий Петрович! — воскликнул Свешников. — Меня и так все у нас ругают. А придут еще они, ничего в искусстве не понимающие, начнутся вопросы в духе передовиц… Одна трепка нервов. Ни к чему это.
— А я бы на вашем месте встретился с ними, попытался раскрыть мир, каким вы живете, попытался убедить их в том, что мир этот прекрасен, если он действительно прекрасен. Но для этого надо быть самому убежденным, полностью убежденным в том, что мир твой прекрасен.
— А ваш каков мир? — вдруг резко сказала Липочка. — Вот на вашем, на своем месте? Не на месте Антонина Свешникова.
— То есть что вы хотите сказать, не совсем вас понимаю? — Булатов смотрел в ее синие глубокие глаза, холодные, но красивые. «Это для меня они такие холодные, — думал он. — Наслушалась, начиталась вся кого».
— Что? Да то! — Липочка была непреклонна в своей резкости. — Вы постоянно взываете: служить рабочим и крестьянам, во имя рабочих и крестьян, с точки зрения рабочих и крестьян! А где же в таком рабочекрестьянском мире место нерабочим и некрестьянам? Вот объясните!
— Постараюсь. Но сначала вы мне ответьте на один анкетный вопрос. Вот видите, Иинька, — он обернулся к Ие, — не могу без анкет, вы правы. Так ответьте, пожалуйста, какого вы, граждане дорогие, происхождения? Вот вы! — Он указал на Липочку.
— Пожалуйста! Дед был крестьянином, отец на рыболовном судне в Архангельске работал. Машинистом.
— Прекрасно! А ваши родители, Антонин Иоакимович? Они, я знаю, были разведчиками во время войны, а происхождение, происхождение?
— Дед — сельский священник, а его сын, мой отец, вот чекист. Бабка — крестьянка.
— О том, как вы с ней пробирались из-под Порхова в Ленинград, мне кто-то рассказывал, — сказал Булатов. — Вернемся к деду. Священник, говорите. А его отец, то есть ваш прадед?
— Не знаю. Возможно, тоже поп. А может быть, и крестьянин.
— Это, откровенно говоря, затрудняет дальнейшие рассуждения. Все мы, здесь собравшиеся, оказались… Я, кстати, тоже крестьянского корня… Вот, кажется, только Ия из рабочего класса… Точнее, ее отец.
— Дед, — сказала Ия. — Отец после школы пошел прямо в военное училище.
— Да, это осложняет дело. Но все равно, попробуем разобраться. Рабочие и крестьяне производят все материальные ценности на земле, без которых духовная жизнь была бы просто невозможна, ее бы не было. В старые времена… да и сейчас в капиталистическом мире… вопрос решался и решается так: удел одних — производить хлеб и прочее, а другие, пользуясь этим, лишь мыслят, лишь истончают свои чувства, изощряются в искусствах, гурманствуют духовно, живут жизнью обеспеченной за счет труда других. Марксизм и марксисты требуют: долой эту чудовищную несправедливость, тот, кто производит блага жизни, тот ее и хозяин, подлинный хозяин, и отсюда ведется весь счет, от этой отметки.
— Ну так, а мы-то куда? — не выдержала Липочка.
— Вы-то или, вернее, мы-то? — Булатов посмотрел на нее. — А мы, если мы люди порядочные, должны все свои силы приложить к тому, чтобы такая несправедливость, когда одни везут, а другие погоняют, на земле кончилась бы, как кончилась она у нас в стране. Разве не захватывающее дело — служить тому, чтобы и рабочие наши и крестьяне в изобилии получали духовную пищу, пользовались бы всеми духовными благами, накопленными человечеством?
— Вот видите — служить! — сказала Липочка. — Мы, оказывается, должны только служить. Где же тогда равноправие?
— Да, служить, служить! — сказал Булатов. — Ничего не поделаешь. Не мы с вами выращиваем хлеб. А они, труженики. Выращивайте его сами, и никому служить не будете. С головы-то на ноги все встало. Раньше было по-другому. Было и ушло. Можешь — выращивай хлеб, к другому тянет — не забывай, чей хлеб ешь. Когда ты ощутишь всю историческую важность служения классам творцов, то ты будешь делать это с радостью, оно станет делом твоей жизни.
— А если не ощутишь? — Липочка не могла успокоиться.
— Вот тогда возникает конфликт с временем, с классами, с историей, с исторической неизбежностью. Вот тогда вам захочется тех порядков, какие существовали у нас до семнадцатого года, или тех, которые пока еще сохраняются в буржуазном мире. Начинаются вопли о несвободности творчества, вздохи: о том, что нам-де не хватает демократии. А затем появляется Порция Браун. Кстати, она уже идет, вон там, во дворе! — Булатов смотрел в окно.
На звонок отворила Липочка. Войдя, Порция Браун скользнула взглядом по лицу Булатова, еще раз взглянула и еще раз.
— Да, да, мисс Браун, — сказал он. поняв ее взгляды. — Вы не ошиблись. Это я.
— О! — Порция Браун улыбнулась весьма кислой улыбкой. — Какая встреча, господин Булатов!
— Она вас, вижу, не слишком радует.
— Нет, почему же?
— Хотя бы уж потому, что, видимо, всегда неприятно встречаться во второй
