Балашовский вокзал.
— Значит, отправились в свадебное путешествие, — сыронизировал старший Коробкин, вставая из-за стола.
— Блудные сыны завжды возвертаются, — напомнил Федорец, — а жених и невеста что лошади: товар темный.
Как только новобрачные покинули пиршество, гости стали расходиться по домам. Взяв с собой брата и сестру Калгановых, первыми уехали Коробкины в автомобиле. Следом за ними Назар Гаврилович Федорец на санях отправился на свой хутор; ушел и ветеринар со своими детьми, почему-то сказав на прощанье:
— Как с похорон идем.
XXX
В начале лета 1924 года в семье Ивановых одно за другим произошли два радостных события: Александр Иванович окончил Свердловку, Лука прошел курс обучения в военном училище и получил командирское звание.
На второй день после торжественного вечера, на котором вручались дипломы, все выпускники Свердловки были приглашены в Центральный Комитет партии и приняты секретарем ЦК. Секретарь выслушивал каждого и выдавал за своей подписью направления на работу.
Александра Ивановича по его просьбе назначили директором паровозного завода в Чарусу, вместо товарища, отозванного в Харьков, в распоряжение ЦК КП(б)У. Ковалев, не разлучавшийся с Ивановым, получил назначение в небольшой донбасский городок Краматорск, на должность секретаря горкома партии.
Луке дали месячный отпуск, после чего он должен был явиться в штаб Дальневосточного военного округа, для дальнейшего прохождения службы.
На семейном совете, под председательством Дарьи Афанасьевны, чувствовавшей себя на седьмом небе, решено было всем ехать в Чарусу и провести там вместе хотя бы неделю, отдохнуть после напряженного учения и набраться сил для предстоящей работы.
Все эти радостные события совпали с XIII съездом партии, проходившим в Москве. Ковалев был делегатом съезда от кронштадтской партийной организации и просил друзей подождать его. 31 мая съезд, продолжавшийся свыше недели, окончил свою работу, и в ту же ночь немногочисленные семьи Ивановых и Ковалевых, сдав свои комнаты в общежитии и собрав нехитрые пожитки, поездом отправились в Чарусу.
Ехали в синем вагоне первого класса, заняв два смежных купе. Мужья и жены — в одном, Лука в соседнем, вместе с семьей работника ГПУ, едущего из Москвы на Украину, к месту нового назначения.
Как водится в дороге, встали поздно. Пока мылись, покупали на станции еду и завтракали, прошло полдня.
На крупной узловой станции хорошенькая официантка принесла из ресторана горячий обед. Пообедали, соснули еще часок, затем почитали свежие газеты, в Харькове прогулялись по перрону вокзала, и длинный день подошел к концу.
В вагон задувал свежий дождевой ветер. Александр Иванович через раскрытое окно бездумно глядел на кружившиеся степные дали, подернутые нежнейшими сиреневыми сумерками. Ковалев набивал табаком тонкие гильзы.
— Что ты там все рассматриваешь? — спросила мужа Дарья Афанасьевна и по привычке подергала волоски на своей родинке.
— Воевал я здесь… Прекрасные, но бандитские места.
— Да и теперь довольно часто попадаются в газетах заметки о нападениях на поезда. Во вчерашнем «Коммунисте» сообщают, что был ограблен одесский курьерский, — Ковалев подал газету.
Поезд, тяжело дыша, медленно взбирался на подъем. Александр Иванович по-прежнему не отрывался от окна. Наконец увидел памятную ему каменную будку путевого обходчика, разглядел босую женщину со свернутым зеленым флагом в руке и медным рожком, подвешенным к кожаному поясу. Женщина провожала глазами поезд, ее взгляд скользнул по зеркальным окнам синего вагона и безразлично встретился с насторожившимся взглядом Иванова. Женщина не узнала его. Сколько людей видела она ежедневно в поездах, пролетающих мимо! Но Иванов ждал встретить ее и узнал. Он не мог ошибиться. Это была Евдоха, та самая, у которой он провел полный треволнений день после своего бегства из-под расстрела. Давненько это было, и все же сердце защемило от воспоминаний, воскресивших драматическую страницу его жизни.
Рядом с Евдохой стоял высокий мужчина в сапогах, со стриженой непокрытой головой. «Муж или любовник?» — ревниво пронеслось в голове Иванова.
На насыпи, поросшей сочной травой и щедро осыпанной цветами, паслась пятнистая корова; чуть в сторонке, с цигаркой в зубах, сидел босой, очень знакомый по виду подросток. «Да это же сын Евдохи!» — сообразил Иванов. Как же он вырос! И будка, и женщина с мужчиной, и корова, и подросток все уменьшались, удаляясь, и вскоре исчезли из глаз.
Иванов закрыл веки, вновь переживая суд, свое отчаянное бегство из сарая смертников, мучительные поиски выхода из тупика, в который его тогда так неожиданно затолкала судьба.
Он снова чувствовал запах тела Евдохи, чуть-чуть отдающий мазутом и стиральным мылом, слышал, как она горячо дышит и говорит: «Мы с тобой родились не для того, чтобы воевать или чинить железные путя, а чтобы оставить на земле детей, да и помереть с богом. Вот уйдешь ты, а у меня, может, дитя под сердцем завяжется от тебя».
Александр Иванович внезапно похолодел. «А что, если она и в самом деле родила от меня ребенка? А я даже не поинтересовался, не спросил, не написал и вот проезжаю мимо, как чужой».
— Саша, что с тобой, дорогой? Закрыл глаза и шепчешь какие-то заклинания, — сказала жена, и ее обыденный, привычный голос сразу отогнал полузабытые видения, словно тряпкой стер нарисованный памятью рисунок. Евдоха была прошлым, а к прошлому не к чему возвращаться.
— Так, ничего. Гарцевал я в этих знаменитых краях. Здесь меня чуть не убили.
— Чуть — не считается, — улыбнулась жена Ковалева Валентина Сергеевна и, поправив свои красивые волосы, выглянула в коридор, попросила проводника принести чаю.
«Вот и Федя Ковалев скоро станет отцом — первый раз в жизни», — подумал Александр Иванович. Этим своим счастьем Ковалев поделился с ним в ЦК, когда они сидели в приемной секретаря и ждали вызова, Словно во сне, слышал Александр Иванович голос жены, и внезапное чувство неприязни к ней впервые шевельнулось у него в душе. Женщины рожают детей, и только она бесплодна. А ему так хочется иметь ребенка, носить его на руках, качать в колыбельке, слышать его милый лепет.
Поезд преодолел подъем и весело мчался под уклон. Мимо замелькали посадки диких маслин, темно-зеленые хлеба, пролетели, словно стая белых птиц, мазанные мелом сельские хаты, и снова потянулись поля и посадки, наливающиеся густой синевой.
Темнело, словно все заволакивала дождевая туча: деревья, воздух, небо. В вагоне зажглись электрические лампочки с красными угольными нитями, из окна повеяло влажной прохладой, смешанными запахами молодой полыни, укропа, увядающих цветов повилики. Запахи были устойчивые, как тогда на сеновале у Евдохи. «Какой тогда был месяц?» — старался припомнить Иванов.
Мелькнуло несколько дорожных знаков, и землю затянула сплошная чернота ночи. Сверкающий огнями курьерский поезд мчался среди этой ночи.
Женщины, придерживая указательными пальцами витые ложечки, пили
