его знаком сохранить старый строй в «строго упорядоченных пределах».
— Счастье, что ты так на это смотришь. — Тайный советник вздохнул. — Но скажи мне, так смотрят и другие? Знают это все?
— Сохрани бог! — смеясь, воскликнул сын. — Достаточно, если мы это знаем!
В эту ночь тайный советник не сомкнул глаз. Сын, на рождение которого он уж и не надеялся, стал мужчиной и собирается строить свою жизнь на свой лад. Без конца перебирал отец ответы сына. Без конца обдумывал их и так и сяк. Но чем больше он сопоставлял взгляды сына и свои, чем больше их взвешивал, тем ниже опускалась чаша весов в пользу сына.
«Мои идеалы состарились вместе со мной, — размышлял тайный советник, — молодежь вытесняет их новыми идеалами». Но он боялся за молодежь, за тех, кто придет на смену его поколению. Старый принцип: жить самому и жить давать другим, не исповедуется больше. Новый девиз гласит: жри или тебя сожрут! Но при таком законе жизни, как знать, кто кого сожрет?..
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
I
В дни подготовки к всенародному голосованию, на чердаке Дома партии, превращенном в художественное ателье, Вальтер Брентен познакомился с молодой художницей, работавшей там вместе с другими живописцами и графиками, девушкой, как ему показалось, необычной внешности, небольшого роста, стройной и тоненькой, как мальчишка. Когда Вальтер в первый раз увидел ее, он вздрогнул, как от удара. Какая фигура, плечи, шея, овал лица, темные миндалевидные глаза, полные подкрашенные губы — несомненно иностранка, мулатка, подумал он.
— По-немецки говорите? — обратился он к ней.
— Послушайте, молодой человек, вы, кажется, думаете, что я еще в куклы играю?
Она родилась недалеко от церкви св. Михаила, в самом центре Гамбурга, и носила добрую немецкую фамилию Шульц, Хельга Шульц.
Как только Вальтеру удавалось вырваться из своего редакторского кабинета, он взбегал по железной винтовой лестнице в чердачное ателье и хотя бы несколько минут стоял возле художницы, глядя, как она работает. У этого удивительного существа были на редкость искусные руки. Кисть летала по холсту то туда, то сюда, казалось, совершенно произвольно, затем следовали два, три соединительных штриха, и вот уж возникли голова, торс, руки, ноги. Несколько пятен, брошенных на заднем плане, несколько движений тонкой кистью, и вот уж вырос замок, парк, аллея… Вальтер поражался столь смелой и дерзкой манере писать, он не успевал прийти в себя от удивления, как перед ним уже стояла законченная картина. Художница смеялась, широко раскрывая рот, показывая свои чудесные зубы, и спрашивала:
— Нравится?
Вальтер в восхищении только молча кивал. И девушка снова смеялась, на этот раз над выражением его лица.
А когда он возвращался к своему письменному столу и в поте лица писал очередную статью, зачеркивая то одну, то другую фразу, заменял ее новой, и опять зачеркивал, и опять заново переписывал, и до тех пор перечеркивал и переписывал, пока не только наборщик, но и сам он уже не мог разобраться в том, что нацарапано, он невольно вспоминал, с какой непостижимой уверенностью и быстротой Хельга Шульц несколькими штрихами создавала картину на сером холсте.
— Завидный дар, — сказал он ей как-то. — Надо сказать, вы прекрасно владеете кистью!
— Ну, что вы, — отмахнулась она. — Ведь все это только сырые наброски, эскизы. Сейчас, когда важно лишь мгновенное воздействие картины, можно этим удовлетвориться. Тут некоторая огрубленность даже необходима.
Вальтер так зачастил в импровизированное ателье, что это начало бросаться в глаза, и над ним стали подтрунивать. Он взял себя в руки и ходил реже, как ни хотелось ему видеть Хельгу, быть около нее, смотреть, как она работает. В картинной галерее на Юнгфернштиге Вальтер видел картину Гогена «Девушки из Таити». На одну из них молодая художница была поразительно похожа. Вальтер купил репродукцию этой картины и повесил ее рядом с книжной полкой в своей комнате.
Он получил письмо от Кат и вдруг почувствовал себя виноватым. Он давно не вспоминал ни о ней, ни о ребенке. Его точно уличили в чем-то неблаговидном. Но тут же он посмеялся над собой. Что он сделал плохого? В чем его можно обвинить?
Однажды, когда во всю третью полосу газеты был напечатан его репортаж «Гамбург готовится к всенародному голосованию», он принес газету художнице и попросил ее прочесть репортаж. Опершись левой рукой о коротенькую палку, она кисточкой выводила на картоне жирным шрифтом огромные литеры. Как высеченные стояли буква за буквой.
— Положите там! — сказала она, не прерывая работы и даже не взглянув на него.
Он постоял немного возле нее. Сердце сжала тоска. Что случилось? Почему такой холод?
Не прошло и часу, как он снова был в ателье. Сделал вид, что интересуется работой других художников и рисовальщиков, рассматривал плакаты, наброски картин. Наконец подошел к ней. На многометровом транспаранте, разделенном на три части, было выведено крупными литерами: «НИ ПФЕННИГА ВЛАДЕТЕЛЬНЫМ КНЯЗЬЯМ! БОГАТСТВА СТРАНЫ ПРИНАДЛЕЖАТ НАРОДУ!» Девушка поднялась с табуретки и стала мыть в какой-то посудине кисточки. Бегло взглянув на Вальтера, она сказала:
— Не приходите больше сюда!
Вальтер густо покраснел. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Хотел уйти, но ноги не повиновались. Тогда она подошла к нему и шепнула:
— Ведь мы можем и в другом месте встретиться!
— О да! Конечно! — выпалил он.
II
Чудесное лето прожили они. Все свободное время были вместе. У Элли, как называл ее Вальтер, свободного времени было несравненно больше, чем у него. Она могла располагать им, как хотела. У него же, кроме работы в редакции, были многочисленные партийные обязанности, совещания, доклады. Когда его посылали в район, чтобы выступить на собрании, Элли часто отправлялась с ним. Так, по крайней мере, всю дорогу, туда и обратно, они были вместе. Когда у него случался свободный вечер, они шли в театр или в концерт, либо увлекательно проводили время у нее в ателье.
Это была поистине романтическая мастерская художника. На Старом Вандраме, у самого канала Довенфлит, в перестроенном старом-престаром складе Хельга Шульц занимала две чердачные комнаты. В большой — была ее мастерская, во второй, маленькой, — спальня. Широкое окно в скошенной чердачной стене, через которое в ателье вливались потоки света, выходило на канал, а из люка в маленькой спаленке, который открывался железным шестом, виден был только небольшой четырехугольник неба. Таким было царство Хельги. Вальтер назвал его идиллией, правда весьма богемистой, о чем вслух не высказывался. В родительском доме он привык к предельной чистоте и порядку. Если бы его мать увидела это чердачное хозяйство, она всплеснула
