значительный, масштабный и ретроспективный показ своих работ – и живописи, и графики. Однако осуществить это намерение оказалось не так уж просто: музеи собственной инициативы не проявляли, пробные разговоры с разными знакомыми к результату не приводили. Выручила Ирина Арская, верная поклонница и постоянный адресат электронной переписки.
Он спрашивал у Арской, как бы ему сделать выставку, – описывает те события Ольга Максакова. – Понятно было, что в Русском музее никто не сделает, но потом Ирина вспомнила о своем знакомом, Давиде Бернштейне, который тогда работал главным художником в музее-заповеднике «Царицыно». Возник этот контакт. Без меня Давид со своей женой впервые пришел к Юрию Николаевичу, и они друг другу очень понравились. И Давид довольно быстро, хотя и на летнее время, договорился с музеем о выставке. В первый раз они встретились в конце марта 2011 года, а выставка состоялась в июле. У них была настоящая совместная работа, абсолютно творческая. Давид привозил свои наброски, они договаривались о том, какие именно работы надо показывать.
Получилось большое, хитро устроенное пространство с выгородками, почти лабиринт. На мой взгляд, Давид из этого помещения в Хлебном доме выжал все, что возможно. Юрий Николаевич испытывал полный восторг, у него был явный эмоциональный подъем, хотя нельзя сказать, что выставка имела очень уж заметный резонанс.
На вернисаже, тем не менее, было многолюдно; и телекамеры от нескольких каналов приезжали, и рецензенты свои отчеты в ряде газет опубликовали (ваш покорный слуга тоже). Однако фурора, сопоставимого с перестроечной выставкой Ларина в ЦДХ, действительно не наблюдалось. Можно списать это, конечно, на то обстоятельство, что дворцовый ансамбль в Царицыно не только расположен далеко от центра города, но еще и воспринимался многими в то время как лужковский новодел, одаривать который своими посещениями – чуть ли не моветон.
Хотя это меньше, чем полпричины. Вообще-то передовой художественной общественности было ясно, что Юрий Ларин не в тренде – вернее, ясно было тем ее представителям, которые в принципе о его живописи хоть что-нибудь знали. Другие же априори не проявляли ни малейшего любопытства. Тогда еще брезжила иллюзия, что арт-рынок в России вот-вот будет достроен и заработает на полную катушку, так что по-прежнему не стоит отвлекаться на тех художников, которые и сами свою нишу отчетливо не осознают, и другим приемлемую иерархию выстраивать мешают, пусть даже пассивно. Никто из актуально-влиятельных фигур выставку Ларина не благословлял и не поддерживал – соответственно, ощутимая часть информационного и культуртрегерского спектра никак на нее и не реагировала. А какой резон?
Юрий Николаевич, еще раз подчеркнем, на этом всерьез не зацикливался. Сетовать – сетовал, в том числе в редких интервью, если ход беседы вдруг сам собой выводил на подобные темы, но в голос не причитал и проклятиями ни в чей адрес не сыпал. Все же развитие собственной живописи занимало его гораздо сильнее, нежели борьба, причем в его положении заведомо бесплодная, за место под солнцем. Производить рейтинговый рыночный товар он не то что не умел, а даже и понять не мог, абсолютно искренне, зачем такой товар вообще кому-то может быть нужен. И в целом его вполне устраивало то, какой прием получила выставка у понятной и знакомой ему части аудитории. А прием этот Ирина Арская в одном из писем охарактеризовала так: «С наслаждением вижу успех именно среди художников и искусствоведов».
Итак, юбилейная выставка в Царицыно – пожалуй, в большей мере формирование экспозиции, а не торжественное открытие и не отзывы в прессе, – увлекла Ларина на несколько месяцев чуть ли не с головой.
Был азарт, была высшая точка его тогдашней активности, – констатирует Максакова. – А потом наступил спад. Той же осенью, правда, ему предложили сделать акварельную выставку в доме Павла Кузнецова в Саратове, но туда уже ездила только я. Тогдашний директор Саратовского художественного музея Тамара Викторовна Гродскова ему иногда звонила, они мило разговаривали, и она звала его с выставками в город, извиняясь при этом, что закупить они ничего не смогут. Но Юру это никак не останавливало. Он предложил им в дар какие-то работы на выбор и даже сокрушался потом, что взяли не самые лучшие.
Вклинимся тут в рассказ Ольги Арсеньевны и добавим, что рубеж 2000–2010‐х годов – для Ларина еще и время раздачи ряда работ в музеи, что косвенно следовало из приведенных чуть выше воспоминаний Людмилы Денисовой. Раздачи безвозмездной, чаще всего, хотя изредка кое-что удостаивалось все же одобрения закупочных комиссий – например, в Русском музее к этому прикладывали усилия давние поклонницы автора Наталья Козырева, Ирина Арская, Алиса Любимова. Впрочем, даже и к дарению Юрий Николаевич относился ответственно, думал о качестве своего предложения и пристально оценивал выбор музейных экспертов. Никогда речь не шла о больших объемах, все было очень штучно. Кстати, если кто-то думает, будто государственному музею можно подарить что угодно и в любых количествах, а там только спасибо скажут и с радостью все немедленно поволокут к себе в фонды, тот глубоко и системно заблуждается. Ничего похожего не было и нет. Акт музейного дарения – сложная, многоступенчатая процедура с высоким процентом отсева по заявкам. Тем не менее, Ларина о возможности получить что-нибудь в дар спрашивали чуть ли не прямым текстом, как мы знаем, хотя сигналов сверху никто и не думал посылать.
Один из таких сюжетов – передача в Волгоградский музей изобразительных искусств имени Ильи Машкова той самой работы «Квинтет», которая нами уже упоминалась. За эту вещь первой половины 1980‐х очень ратовала сотрудница музея Ольга Малкова, впоследствии заместитель директора по научной работе, ставшая в последние годы жизни Юрия Николаевича ценительницей его живописи. Художник ее выбор одобрил, и даже впоследствии спрашивал у Арской совета, не воспроизвести ли «Квинтет» на обложке своего нового альбома (в итоге решили, что нет; об издании альбома мы расскажем чуть ниже). Существовали произведения, расставаться с которыми ему по той или иной причине было нелегко, но сожалений он никогда не выражал, если дело касалось музеев. Напротив, мог над собой поиронизировать – как это было в том же письме к Ирине Арской насчет «Квинтета»:
Долгое время эта работа висела у меня над диваном, когда мы жили на Дмитровском шоссе, и я настолько привык к ней, что ее ссылка в Волгоград кажется мне закономерной.
Но вернемся к рассказу Максаковой об уныниях и преодолениях:
И вот после этих двух выставок, которые для него были очень значимыми, эмоциональными событиями, он и скис. Ни шатко, ни валко прошла зима, и стало понятно, что надо что-то искать
