— Ну, а телогрейка?
— Что?
— Как теперь думаете? Такой осторожный, терпеливый! И вдруг из-за того, что ее баба сожгла? Вы же сами себе противоречите.
— Не знаю! Ничего не могу понять! Но видно и его терпению предел настал. Закономерность последней капли. А он ведь тоже человек. Как и мы: с самолюбием, гордостью, да и ранимый. Чувствительный к добру. Такие свое место под солнцем спокойно другим уступают.
— Не уверен, — покачал головой Яровой.
— А я докажу!
— Давай!
— Поругались как-то они с Торшихой. А тут отел. В ее группе. Она не пришла вовремя. Проспала наверное. Так он за нее телка принял. И никому не сказал. А корова чуть не погибла. Ты знаешь, что бы ей за это было? Под суд! Так-то вот! А он уберег. И ни слова! Я об этом много позже узнал. От баб.
— Это не доказательство. Это хорошая черта характера. Но не больше.
— Но этой черты у убийц, да что там, у нас, у нормальных, не всегда сыщешь. За мелочи друг на друга рычим. Не прощаем малых малостей. А он! Да если он преступник, тогда кто же мы, все — бабы, я! Ведь он и мне жизнь спас. А кто я ему? Никто! Способный спасти — не убивает! Не то у него сердце! Натура не та. Для этого, по крайней мере, зверем быть надо.
— Но человек этот убит рукою человеческой!
— Не Вовкиной!
— Не утверждаю!
— Ты ищи, следователь! Ищи! Но только не в Вовке, этого я знаю! Поручиться могу!
— Этого не нужно. Я расследую. И проверяю все и всех подозреваемых!
— Расследуй. Но пусть твоему разуму и сердце подсказывает. Поможет истинного убийцу установить. Им не может быть Вовка.
— Возможно, вы и правы.
— Послушай, когда закончишь дело, черкни мне. Несколько слов. Он или нет. Ждать буду. Он для нас не просто поселенцем был. До сих пор не верится в случившееся с ним тогда. А в это убийство, заранее, не верю. Черкни, чтоб спокойнее было.
— Напишу. Обязательно.
— И еще передай, если не найдет ничего получше и захочет вернуться к нам, пусть едет. Мы будем рады ему.
— Передам!
Емельяныч встал.
— Я свободен?
— Да.
— Можно идти?
— Пригласите Торшину, — попросил Яровой.
— Эту? Зачем?
— Для объективности.
— Где объективность была, там знаете что у нее выросло?.. — сплюнул Емельяныч.
— Это нужно для следствия. А выводы я и сам умею делать! — прервал заведующего следователь.
Тот вышел. Потоптался на крыльце нерешительно и крикнул:
— Эй! Торшиха!
— Что тебе?
— Иди! Тебя требуют!
— На кой предмет?
— Сказал бы! Да майора стыдно!
— А ты давай!
— Иди, стерва! Чего ломаешься? Заварила кашу! Теперь хлебай! Метель!
В будку вошла Торшиха. Тонкие губы в испуганную лягушачью улыбку растянуты.
— Здрасте. Вы звали меня?
— Проходите. Садитесь.
Торшиха до неприличного громко икнула. Потом, прикрыв рот ладонью, спросила удивленно:
— Что нужно?
Услышав имя бывшего поселенца, доярка не на шутку испугалась. Лицо оплыло, красными пятнами покрылось.
— Знала ли? Конечно, знала. Вместе работали.
— Причина неприязненных отношений? Можете ее объяснить?
— Это личное. Не могу! — поджала губы баба.
— Для следствия нужны факты. А не эмоции!
— Не буду говорить!
— Хорошо. Тогда здесь в протоколе допроса я сделаю отметку о вашем отказе от показаний.
— Ну и что?
— Не удивлюсь, что после этого вас могут привлечь к уголовной ответственности. За отказ и намеренное сокрытие фактов, необходимых следствию.
— Эти факты не могут интересовать следствие. И никого. Только меня и его!
— Что ж! Ваше дело. Каждый сам себе хозяин!
— Нет! Погодите! Не делайте отметку!
— Я слушаю!
— Была я с ним. Думала, женится. А он молчал. Разозлилась. Виновата.
— Только это!
— Да! А разве не причина?
— Вам виднее!
— Полгода ждала…
— Это меня не интересует. Расскажите, как вы телогрейку сожгли?
— Обычно. Как хлам!
— Вы ничего не заметили в ней?
— А что?
— Вопросы задаю я.
— Ничего.
— Она вся сгорела?
— Да! Верх.
— А подклад, вата?
— Эта я в речку кинула.
— Можете показать где?
— Могу. Да только ее течением понесло.
— Он не пытался ее искать?
— Нет. Он решил, что она вся сгорела. Да и какая разница? Носить ее он все равно бы не смог.
— Поймать ее, найти, вы не пытались?
— Кому она нужна, эта грязь? Ее под ноги никто не постелил
бы!
— Зачем вы это сделали?
— Сама не знаю. Со злости! Видела, что он с ней не расстается. Хоть так досадить хотела.
— Как он отреагировал?
— По земле шарить стал. Вроде, ослеп. Пепел щупал, землю царапал. Кричал.
— Что именно?
— Сейчас плохо помню.
— Постарайтесь!
— Он кричал, что сгорела его жизнь, что смерть ему теперь милее.
— А еще?
— Потом он стал есть пепел. Смеялся страшно.
— Какой пепел?
— От телогрейки.
— Вы не слышали, он не говорил слово «Скальп»?
— Да! Вспомнила! Говорил! И клещей звал. У нас в тайге на деревьях клещи есть. Он звал их убить его.
— А потом?
— Он головой в корягу стучать стал, — разревелась баба. — Потом он в речку прыгнуть хотел. Но мы не дали. Удержали его. Отвезли в больницу.
— Вы навещали его?
— Нет! Кому нужен сумасшедший?
— Кто из ваших его навещал?
— К нему никого не пускали.
— Долго он был в вашей больнице?
— Долго. С месяц.
— А потом?
— Увезли его.
— Вы с ним не виделись?
— Нет. Боялась.
— Он писем вам не писал?
