Рут обвинила меня в желании спасти ее, и, может быть, эта оценка справедлива. Но она не нуждается в спасении. Ей не нужны мои советы, потому что кто я, в сущности, такая, чтобы давать ей советы, если я никогда не жила ее жизнью? Ей просто нужно высказаться. Быть услышанной.
Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем появляется Мика. Он в медицинском халате, который всегда казался мне сексуальным, и кроксах, которые абсолютно не сексуальны. Его лицо проясняется, когда он видит меня.
— Какая приятная неожиданность!
— Я была поблизости, — говорю я. — Можешь отвезти меня домой?
— А где твоя машина?
Я качаю головой:
— Это долгая история.
Он собирает кое-какие бумаги, просматривает горку записок и тянется за курткой.
— Все хорошо? Когда я вошел, ты была где-то за миллион миль отсюда.
Я беру модель глаза и верчу в руках.
— Я чувствую себя, словно стою под окном, когда из него выбрасывают ребенка. Я ловлю ребенка, да, но кто бы не стал его ловить? Но потом из окна выбрасывают еще одного ребенка, поэтому я передаю первого кому-то и ловлю второго. Так повторяется снова и снова. И, глядишь, появляется целая команда людей, которые прекрасно умеют передавать малышей из рук в руки, — так же, как я прекрасно умею их ловить. Вот только никто не спрашивает: кто это, черт возьми, швыряет детей из окон?
— Гм… — Мика чуть наклоняет голову. — О каком ребенке мы говорим?
— Это просто метафора, — говорю я, раздражаясь. — Я делаю свою работу, но что толку, если система продолжает создавать ситуации, при которых возникает потребность в моей работе? Не стоит ли сосредоточиться на системе, вместо того чтобы ловить то, что вылетает из окон?
Мика смотрит на меня как на сумасшедшую. На стене у него за спиной висит плакат: анатомия человеческого глаза. Зрительный нерв, водянистая влага, слизистая оболочка. Ресничное тело, сетчатка, сосудистая оболочка.
— Ты зарабатываешь тем, — говорю я, — что возвращаешь людям зрение.
— Ну, — говорит он, — в общем, да.
Я смотрю на него.
— Вот этим и я должна заниматься.
Рут
Эдисона нет дома, моя машина исчезла.
Я жду его, пишу ему, звоню, молюсь, но ответа нет. Я представляю себе, как он идет по улицам и в голове у него звучит мой голос. Он задается вопросом: есть ли и в нем это — способность впасть в ярость? Что важнее: природа или воспитание? Проклят ли он дважды?
Да, я возненавидела отца-расиста за унижение. Да, я возненавидела больницу за то, что она встала на его сторону. Не знаю, отразилось ли это на моей готовности ухаживать за пациентом. Не могу сказать, что это ни разу не приходило мне в голову. Что я не смотрела на этого невинного младенца и не думала о том, каким чудовищем он вырастет.
Означает ли это, что я — злодей? Или это означает, что я — просто человек?
И Кеннеди. То, что я сказала, шло не от разума, а из сердца. Но я не жалею ни о слове, ни о полуслове.
Услышав шаги, я бросаюсь к двери и распахиваю ее. Но это не мой сын, всего лишь сестра.
— Решила, что ты дома, — говорит Адиса, входя в гостиную. — После того, что было, ты вряд ли стала бы околачиваться возле суда.
Бросив куртку на спинку стула, она удобно устраивается на диване и кладет ноги на кофейный столик.
— Ты не видела Эдисона? Он с Табари? — спрашиваю я.
Она качает головой:
— Табари дома, сидит с маленькими.
— Я волнуюсь.
— Об Эдисоне?
— И о нем тоже.
Адиса похлопывает по дивану рядом с собой. Я сажусь. Она берет мою руку и сжимает.
— Эдисон умный мальчик. Он знает, что делает.
Я проглатываю комок в горле.
— Ты… будешь присматривать за ним вместо меня? Чтобы он просто… ну, не сдался?
— Если ты пишешь завещание, мне всегда нравились твои черные кожаные сапоги. — Она качает головой. — Рут, расслабься.
— Я не могу расслабиться. Я не могу сидеть здесь и думать, что мой сын собирается отказаться от своего будущего из-за меня.
Она смотрит мне в глаза.
— Тогда ты просто обязана сделать все, чтобы остаться и контролировать его.
Но мы обе знаем, что это зависит не от меня. В следующий миг я складываюсь пополам от удара правдой под дых, да такого сильного, что у меня перехватывает дыхание: я потеряла власть над собственным будущим! И я сама в этом виновата.
Я играла не по правилам. Я сделала то, что Кеннеди говорила не делать. И теперь я расплачиваюсь за то, что подала голос.
Адиса обнимает меня, прижимает к себе. И только теперь я понимаю, что рыдаю.
— Мне страшно, — бормочу я.
— Я знаю. Но у тебя есть я, — успокаивает меня Адиса. — Я испеку тебе пирог с напильником внутри.
Это заставляет меня поперхнуться смешком.
— Не надо.
— Ты права, — говорит она, поразмыслив. — Я совсем не умею печь. — Она встает с дивана и лезет в карман куртки. — Я думаю, тебе пригодится.
Я узнаю` по запаху — по тонкому запаху духов с ярким оттенком лавандового мыла, — что она достала. Адиса бросает мне на колени свернутый мамин счастливый шарф, и тот раскрывается, как роза.
— Так это ты забрала? А я его повсюду искала.
— Да. Потому что подумала, что ты или себе его заберешь, или маму в нем похоронишь. Ей удача больше не нужна, а мне, Господь свидетель, еще как нужна. — Адиса пожимает плечами. — И тебе тоже.
Она снова садится рядом со мной. На этой неделе у нее ярко-желтые ногти, мои же обгрызены до мяса. Она берет шарф и оборачивает его вокруг моей шеи, заправляя концы, как я заправляла Эдисону. Ее руки ложатся на мои плечи.
— Ну вот, — говорит она, как будто теперь меня можно отправлять хоть на Северный полюс.
После полуночи Эдисон возвращается. Его глаза бегают, одежда влажная от пота.
— Ты где был? — спрашиваю я.
— Бегал.
Но кто бегает с рюкзаком?
— Нам надо поговорить…
— Мне нечего тебе сказать, — говорит он и захлопывает дверь своей спальни.
Я знаю, сыну отвратительно то, что он увидел сегодня: мой гнев, мое признание во лжи. Я подхожу к двери, прикладываю ладони к панели, сжимаю одну руку в кулак, чтобы постучать и настоять на разговоре, но не могу. Во мне ничего не осталось.
Я не расстилаю постель, просто ложусь на диван и забываюсь беспокойным сном. Мне снова снятся похороны мамы. На этот раз она сидит рядом со мной в церкви, кроме нас там никого нет. На алтаре стоит гроб. «Какой позор!» — говорит мама.
