Высокий человек, весь голый, если не считать пояса из верблюжьей шерсти, облегавшего его бока, с черными густыми волосами, сбившимися и спутавшимися с бородой, спускавшейся ниже пояса, с черными глазами, горящими диким пламенем, с длинными, худыми руками, размахивающими в воздухе, как у безумца, появился на середине двора и, остановившись перед нази синедриона, начал разбрасывать кругом по мостовой горящие угли из жаровни, какую он нес на голове, сопровождая это действие жалобным пророческим криком. Молодые люди замерли с поднятыми руками; нази был неподвижен и изумлен; синедрион казался парализованным от ужаса, а пророк горя продолжал свою песнь мщения и укоризны своим согражданам.
— Горе Иерусалиму! — еще раз возгласил он, — Горе святому граду! Глас от Востока, глас от Запада и от всех четырех концов земли, глас на Иерусалим и святой дом, глас на жениха и невесту, глас на весь народ.
Затем он повернулся и обошел кругом узников, продолжая разбрасывать по мостовой горящий пепел.
Матиас, как и его сотоварищи, не знал, что делать. Если бы это был бесноватый, он питал бы по отношению к нему естественное чувство ужаса и омерзения, еще более увеличенное распространенным среди его соотечественников верованием, будто одержимый демоном имеет силу двадцати человек; но что, если это был истинный пророк, вдохновленный небом? Тогда затруднение увеличивалось бы еще более. Попытка заставить его замолчать, быть может, тотчас же вызовет божественную кару, а позволить ему идти в народ и распространять обвинения, перед которыми смолчал верховный совет нации, это значило бы тотчас же привести в отчаяние жителей и отказаться от всякой надежды на серьезный отпор в близкой атаке. Но то самое лицо, о котором нази думал в эту минуту, вывело его из затруднения. Указав своей исхудавшей рукой на узников, пророк потребовал, чтобы они были тотчас же отпущены, угрожая, в случае отказа синедриона, божественным мщением, и затем, обратясь к трем пленным с теми же неистовыми жестами и несвязными словами, велел им развязать веревки, соединиться с ним и вместе выполнять его пророческое дело с одного конца города до другого.
— Я имею власть связывать, — воскликнул он, — и власть разрешать узы! Я повелеваю разбить эти узы, повелеваю вам выйти вперед и соединиться со мной, пророком горя, чтобы возвестить весть, которую я призван проповедать во всеуслышание и без замедлений. Горе Иерусалиму, горе святому граду, горе Иерусалиму!
Тогда Калхас, протянув свои связанные руки, остановил его спокойным, кротким и торжественным тоном, с терпеливостью доброго и святого человека и инстинктивным сознанием превосходства, свойственным тому, кто уже стоит одной ногой в могиле.
— Неужели ты хочешь помешать Божьему делу? — спросил он. — Неужели ты хочешь запретить нам пронести свидетельство, которое мы готовы пронести перед лицом Божьим? Смотри, вот эта девушка, при всей своей телесной слабости, достаточно сильна духом, чтобы стоять твердо и крепко на своем посту. И кто ты, чтобы вмешиваться между ней и ее славной наградой?
Взор пророка медленно перешел с лица Калхаса на слушателей. Лицо его нахмурилось, как будто он боролся с какой-то внутренней силой, которой не мог противостоять, затем все его тело как бы застыло в бездействии, и, сбросив жаровню на землю, он сел рядом и начал раскачиваться справа налево, по-прежнему, как бы помимо воли, напевая свой заунывный мотив слабым жалобным голосом.
Меж тем, пока затихший и замолчавший после вызванного упрека пророк сидел на земле, бормоча свой припев и размышляя среди своего потухающего пепла, пока синедрион вместе с нази оставался в оцепенении, Иоанн Гишала в нетерпении и мстительной злобе кусал губы, а молодые люди собирались вокруг своих жертв, как волки вокруг добычи, Мариамна подняла голову с груди Эски и, отбросив волосы со своих ушей и висков, на мгновение выпрямилась и осталась неподвижной. Все способности ее сосредоточились в чувстве слуха. Затем она перевела свои заблестевшие глаза, оживленные надеждой и торжеством, хотя и полные беспокойной нежности, на лицо бретонца и сказала прерывающимся голосом, в котором смех смешивался с рыданием:
— Спасен, спасен, милый! И благодаря моим усилиям, хотя ты и погиб для меня!
Она расслышала далекий звук римских рожков, трубивших наступление.
Глава XV
ПЕРВЫЙ КАМЕНЬ
Но молодые люди не хотели более оставаться в бездействии. Раздосадованные замедлением, по знаку начальника, они устремились на пленников. Эска заслонил своим телом Мариамну; бледный и неподвижный Калхас терпеливо ждал своей участи. Гиора, сын Симеона, замечательный боец среди сикариев, бросил в него гранитный булыжник с беспощадной силой, и окровавленный старик упал на землю. Но в ту минуту, когда камень только что вылетел и рука еще была поднята в воздухе, римская стрела пронзила сердце зачинщика. Холодея, он упал навзничь к ногам своей жертвы. Случайно брошенная стрела была первым сигналом к бою. Через минуту огромная каменная глыба вылетела из грозной катапульты по направлению к укреплению, но она не достигла цели, ударила пророка, который, дрожа, сидел скорчившись на земле, и смяла его своей тяжестью. Затем крик отчаяния долетел от наружной стены, послышался смешанный шум битвы, торжествующие восклицания, звук рожков, оживленные голоса победителей и вопли вызова и отчаяния осажденных. Скоро толпа бегущих показалась во дворе; она искала убежища в самом храме. Не было уже времени выполнять казнь и думать об арестованных. Иоанн Гишала, призвав своих сторонников и отдав приказ юношам поспешно одеться в латы, занял свой пост в священной ограде. Синедрион бежал в ужасе, но спустя несколько часов Матиас и отважнейшие из его товарищей пали убитыми на улицах, с оружием в руках. В несколько минут двор язычников опустел снова. Теперь здесь оставались только арестованные, из которых один был связан, а другой лежал, как мертвый, в крови на мостовой. Склонившись на колени подле своего родственника, Мариамна ухаживала за ним, онемев от скорби и ужаса. Осколок глыбы, брошенной в храм, лежал посредине на раздавленном и смятом трупе пророка, и из-под огромной глыбы высовывались только его рука и плечо. Но двор недолго оставался пустынным. Шаг за шагом отстаивая свои границы и отбиваясь от врага во время вынужденного отступления, цвет иудейской армии скоро в стройном порядке перешел двор и столпился у храма. В числе оттесненных бойцов был и Элеазар. Теперь у него уже не было надежды: он знал, что все потеряно, но все еще был отважен и неукротим. Бросив любящий взгляд на тело брата, зилот с изумлением и упреком посмотрел на склонившуюся перед ним дочь, но, прежде чем ему можно было подойти или хотя бы сказать ей слово, его увлек неудержимый поток побежденных, теснимых римской армией.
Тогда глаза Эски вспыхнули, и его кровь закипела при хорошо знакомых криках войны. Этот крик поражал его ухо в цирке, на осыпающейся бреши, всюду, где сильным дождем сыпались удары, ручьями текла кровь и люди бились с упорством и отчаянием, не имея ни возможности, ни желания выйти живыми. Его сердце сильно билось, когда раздались торжественные крики гладиаторов, превосходившие яростью, беззаботностью и дерзостью все разнообразные крики боя, и он знал, что его старые товарищи, недавние его противники, сломили укрепления со своей обычной отвагой, ведя римскую армию на приступ.
