– Я думаю, надо казнить по той причине, что это правильно будет.
Собрание разочаровано зароптало.
– Очень уж хитроумно.
– Слишком просто.
– Небось, какой-то другой ответ имеется…
Тем временем несколько стариков и уважаемых людей окружили престарелого Додихудо, спешно совещались. Шер же подозвал одного из подростков, шнырявших в толпе, и что-то негромко сказал. Через несколько минут орава мальчишек таскала отовсюду небольшие камни и складывала в кучку около угла мечети.
– Гороха надо спросить! – догадался вдруг Кафтар. – Горох знает. Столько с ним вышло мороки, пусть за это помощь народу окажет.
Все повернулись к Гороху, который томился посреди площади, на время забытый. Милисá по-прежнему стоял рядом с корявой палкой. Охранял.
– Нет, не скажет. Зловредный он, – засомневался кто-то. – Назло нам утаит.
– Скажу! Обязательно скажу! – завопил Горох. – Знаю ответ.
Он даже запрыгал от нетерпения, припадая на ушибленную ногу.
– Говори, – приказал Кафтар. – Только не обманывай…
– Причина эта – кровь, – сказал Горох. – Шеру кровь нужна, чтоб всех вас кровью повязать.
– Э, глупости, – разочарованно возразил Кафтар. – Кровь не верёвка.
– Зато крепче верёвки вяжет, – сказал Шокир. – Вы ведь меня убивать не хотите, каждый про себя думает: «Бог запрещает мусульман жизни лишать». Но если человека заставить через этот запрет переступить, то его к чему угодно принудить несложно…
Никогда прежде не говорил он столь серьёзно, без намёка на шутовство и, наверное, убедил бы народ, но не устоял – заступил за черту, пересекать которую в его положении было неразумно.
– Эх, люди, люди, – проговорил со вздохом, – вечно вас вокруг пальца обводят, палками, как овец погоняют.
Эти справедливые, но обидные слова отвратили от него сердца. Верно говорится: язык способен погубить голову. «Зачем овцами назвал?!» – даже те, кто сознавали, в какую пропасть толкает нас Шер, возжелали обидчику смерти, ибо оскорбление есть худшее из преступлений. В сторону Гороха полетели тяжёлые негодующие взгляды. Хвала Господу, до большего дело не дошло, взоры всё-таки – не булыжники.
Надо же было случиться, что именно в это время старики и уважаемые люди закончили совещаться. Престарелый Додихудо раздвинул народ, прошёл к углу мечети, чтобы оказаться на виду, и поднял руку, требуя внимания. Ещё раз он помимо воли оказал Гороху роковую услугу.
– О-ха! – воскликнул Шер. – Почтенный Додихудо первым бросить камень желает!
Старик гневно нахмурился, топнул ногой, но Шера перекричать не сумел, тот продолжал насмешливо:
– Оказывается, нет! Почтенный Додихудо боится, что силы не хватит. Опасается, что камешек поднять не сможет. Надо кого-то помоложе, посильнее. Ако Сельсовет, может, вы начнёте?
Сельсовет молча потупился.
– Дядя Занджир, – позвал Шер.
– Дядя Каландар…
Не добившись толку от старших, обратился к младшим:
– А ты, Дахмарда?
Глуповатый удалец, который недавно забавы ради целился в Гороха, как в мишень, пробормотал:
– Лицо надо бы закрыть…
– Платок накинуть или что-нибудь… – подхватили мужики.
– У меня, вроде, подходящее имеется, – сказал Джав, пастух.
Все повернулись к Джаву, а он извлёк мешок, аккуратно сложенный и заткнутый сзади за поясной платок.
– Приготовил у соседа пшена взаймы попросить.
– Ты и накинь, – приказал Шер.
Джав пошёл к Гороху. На ходу он разворачивал мешок, – судя по иностранной надписи, один из тех, в которых Зухуршо привёз в Талхак муку. Шокир невысок, но и Джав не велик ростом. Потоптался возле Гороха, примеряясь так и сяк, решил, что обратать стоящего во весь рост несподручно, и попросил:
– Опустись на колени, друг.
Шокир, изжелта бледный, замотал головой. Говорить, вероятно, был не в силах. Джав зашёл сзади, духа не хватило готовить к смерти человека, глядя ему в лицо. По-крестьянски ладными, скупыми движениями расправил пошире горловину, чтоб плечи уместились, накинул, потащил за края и мало-помалу натянул мешок на Шокира.
Дурачок строго следил за его действиями. Когда Джав отошёл, не поглядев на результат, Милисá одёрнул мешок, старательно выровнял перекошенные края и вернулся на свой пост в двух шагах от Гороха.
Страшной казалась фигура, застывшая посреди площади под покровом из мешковины. Ещё страшнее было ожидание того, что вскоре произойдёт. Хотелось бежать с места казни со всех ног, но я пересилил страх. Недостойно оставлять Шокира умирать в одиночестве. Пусть в момент смерти рядом окажется хоть одна сочувствующая душа. Ум негодовал на Гороха, сердце сострадало.
Должно быть, мужиков тоже устрашил вид смертника. В гробовой тишине переминались, оглядывались на Шера, словно ожидали приказа. Шер молчал.
Внезапно из-под мешка послышался хриплый голос:
– Чего ждёте? Бейте!
Словно какой-то порыв ветра пролетел над толпой, как над сухой травой. Мужики на миг дрогнули, качнулись и вновь застыли. И тогда Махмадали, отец покойного Карима, тяжёлым шагом прошествовал к углу мечети, порылся в куче, выбрал, широко размахнулся и швырнул со столь скорбным и ожесточённым лицом, словно бросал не камень, а упрёк односельчанам. Камень ударил в мешок с глухим стуком. Шокир взвизгнул. Вскрикнули в отдалении женщины. Дурачок Милисá зарыдал и бросился прочь, издавая пронзительные свистки.
Вновь наступило тяжёлое молчание. Наконец отважился простодушный Зирак. Подскочил к куче, схватил камень, отчаянно вскрикнул:
– Иэх! – неловко замахнулся и бросил.
Опять не добросил. Даже молодые не засмеялись. В толпе поднялся ропот:
– Э, проклятый Горох! Людей измучил.
– Даже умирать исхитрился по-особому.
Я чувствовал, как копилось, нарастало, усиливалось мучительное напряжение. Достаточно вскрика, громкого звука, резкого движения, и мои односельчане не выдержат – бросятся всем скопом казнить несчастного.
В это время откуда-то из глубины толпы возник Маддох – парень нервный, слабый, болезненный – и подобно сомнамбуле двинулся к кучке камней. Мужики следили за ним с угрюмой сосредоточенностью, а он почти доплёлся до угла мечети, когда я крикнул что было сил:
– Маддох!
Он замер, будто того и ждал, чтоб его остановили. Мужики повернулись и с тем же хмурым вниманием уставились на меня.
– Нельзя Гороха жизни лишать! – выкрикнул я и умолк.
Я не знал, как удержать односельчан от ужасного деяния, в котором они будут горько раскаиваться. Что сказать? Чем их убедить? А Шер? С отчаянием я сознавал, что его гордое сердце глухо к доводам разума.
