Худшими были последние судороги лета, когда оно атакует, собрав остатки сил. Ураган gibli долетает до фермы и Триполи, но прежде чем добраться до тех мест, преодолевает более тысячи километров и поэтому значительно слабеет. В центре же Сахары, под горами Акакус, находится его эпицентр. Здесь он рождается, а потому его мощь устрашающе велика; ужасающий зной, который он несет с собой, вырывается, наверное, из какой-то невиданной печи внутри земли.
Несмотря на вихрь, хозяйка с самого утра послала меня на пастбище. Она, видимо, просто сошла с ума! Что эта бедная скотинка может там съесть, когда все уже настолько высохло, что рассыпается в прах? Объясняю это только злобой в отношении меня, но пойду и вернусь. Все равно справлюсь! Таким способом от меня не избавитесь.
Я всегда отдаляюсь от поселения на пару километров, чтобы почувствовать хоть каплю свободы, но сегодня, пройдя полтораста метров, я уже ничего вокруг себя не вижу. Ветер больно хлещет меня, вбивая крупинки песка под веки, в нос и рот. Не могу дышать, ведь почти все лицо закутано большим платком, осталась только маленькая щель для глаз. Иду по памяти, придерживаясь маленького vadi, на которое бросают тень низенькие, но покрытые листвой оливки. Там даже летом бьют из расщелин малюсенькие роднички, поэтому на этой географической широте существуют места, покрытые зеленью. Вместе с животными, идущими впереди меня, хочу как можно быстрее укрыться в глубоком тенистом ущелье, которое хотя бы частично защитит от порывов вихря. Из глаз и носа у меня течет слизь ржавого цвета, на зубах скрипит песок. Вдруг сила порывов слабеет, а за два шага до ущелья ветер вообще исчезает. Можно отдохнуть, правда, ничего не видно и кажется, что все вокруг кто-то обернул бежевым саваном. Овцы радостно блеют, а козы молниеносно взбираются на полуживые, изрядно объеденные оливковые деревья. Я сама себе улыбаюсь, довольно отметив: какая же я все-таки сообразительная! Сажусь под низкими густыми кронами, слышу плеск невидимой воды и по звуку нахожу родник. Вытягиваю из кармана черствую лепешку, смачиваю ее и отправляю в рот, потом долго пережевываю. Наполнив немного запавший живот, умащиваюсь в теплом песке, снова закрываю лицо платком и впадаю в дрему. Так быстрее течет время, так восстанавливаются силы.
Внезапно, повинуясь интуиции, открываю глаза, потому что чувствую чье-то близкое присутствие, тут, около меня, только еще не вижу, с какой стороны. Затаилась, впав в оцепенение. Вдруг со спины меня хватают за горло и словно берут в тиски. У нападающего вся голова закрыта тюрбаном, видны только узкие, как щелки, черные горящие глаза. Напавший садится на меня сверху и старается схватить за руки, которыми я отчаянно размахиваю, пытаясь добраться до его лица. Так уж постоянно получается, что именно я должна переживать подобное унижение. Напрасно трачу свои силы и уже знаю дальнейший сценарий. Когда мужчина наклоняется, чтобы вынуть свой член из широкого вонючего тряпья, я внезапно начинаю трепыхаться и мне удается освободить руку. Я хватаю его за висящий конец тюрбана и одним движением расплетаю его. Моим глазам открывается придурковатое лицо Рамадана, тоже шокированного создавшейся ситуацией. Но его стыд длится не дольше минуты, потому что вожделение парня сильнее всех угрызений совести. С бешеным рвением он принимается за дело, а я становлюсь безвольной и как бы мертвой под его тяжестью, у меня нет сил на борьбу. Сквозь слезы, текущие из уголков глаз, наблюдаю вихри воздуха, несущего с собой облака мелкого песка и клубы высохших, сбитых в шары колючек кустарников.
Кузен, больной СПИДом В Сахару пришла осень; воздух утром и вечером почти мокрый от невидимого дождя, песок сбился и остыл, а температура ночью уже падает ниже нуля. Однажды в самый полдень было очаровательно, даже плюс двадцать пять, и это напомнило мне наше раннее польское лето. Земля парует, деревья прекрасно пахнут и блестят свежей зеленью, а бесконечные песчаные пространства украшены выросшими из ничего клочками трав и карликовыми кустарниками. Кое-где в углублениях между холмиками растет сочная трава. Настало золотое время для выпаса скота, животные толстеют и наедаются по уши, как будто хотят наверстать упущенное, когда были на сухом корме.
Почти все время провожу одна вне дома, отправляюсь на рассвете, а возвращаюсь перед заходом солнца. Что же меня удерживает здесь? Вместо того чтобы обдумать побег из этого безлюдного места, я, кажется, впала в тотальный маразм. Хожу, как робот, ем, как робот, писаю, как робот, сплю, как робот. У меня открыты глаза, но я ничего не вижу. От действительности меня отделяет какая-то невидимая стена. Думаю, если бы кто-то отрубил мне сейчас голову или руку, даже не обратила бы на это внимания и ничего не почувствовала бы. Ни о чем не думаю.
Со дня на день становится все холоднее, ночью я промерзаю до костей. Осень продолжается или, может, уже перешла в зиму? Моя годовщина приезда сюда давно миновала. Люди пустыни часов не наблюдают — им это ни к чему. Часто они даже не знают даты своего рождения или дня рождения детей. Живешь — хорошо, а потом просто умираешь — так хочет Аллах. Пользование календарем никому ничего не дает, потому как здесь это бессмысленно. Самое важное то, что муэдзин сообщает им время молитвы, и только.
Возвращаюсь почти трусцой, потому что засиделась в прекрасном месте, около скал, на которых очень давно какой-то резчик сделал наскальные рисунки. Весь день рассматривала каменные картины: вот люди работают в поле, а вот пастухи со своими стадами, рядом, как всегда, играют дети, а на пару шагов дальше — охота. Охотники с длинными копьями бегут за жирафом, слоном, тигром, а в реке добывают крокодила. Откуда люди, которые тут жили, могли знать, как выглядят вода и животные, которые водятся в саванне? Это может значить только одно: Сахара не всегда была пустыней. Жаль, что я раньше ничего на эту тему не читала. Но, возможно, еще когда-нибудь…
— Эй, блондинка! — вырывает меня чей-то отрезвляющий голос из другого мира.
Резко останавливаюсь, но сразу падаю на тачку, утрачиваю равновесие и оказываюсь на земле. Только сейчас осматриваюсь вокруг. Что происходит? Строительно-ремонтные работы идут полным ходом.
— Что строите? — спрашиваю у Наджмы.
— Н-и-и-и, ничего не строим, — отвечает со странным деревенским акцентом.
— Тогда что здесь делаете? — не отстаю я.
— А такой себе маленький барак ставим на крыше, — отвечает.
— А для чего? — с дрожащим сердцем продолжаю, так как наивно надеюсь, что для меня.
— А-а, там кто-то городской приезжает, для него будет.
— Гм… — Я отворачиваюсь, поскольку мало интересуюсь гостем, и направляюсь к себе.
Входя, спотыкаюсь о сброшенный на глиняный пол плед — что это, неужели у кого-то хватило совести войти ко мне? Я даже знаю у кого, так как ежедневно вижу его и замечаю преданный собачий взгляд, направленный на меня. Ничего ему не поможет, так как сейчас он мне противен до невозможности, хотя раньше даже жалела его. Когда он поехал на suk в Гхат, то привез мне хлопчатобумажную блузку и, чтобы никто не увидел, завернул ее в газету. Потом был изъеденный временем свитерок с дырками и брюки, которые так смердели в промежности, что я их выбросила. Может, ему кажется нормальным ставить женщину наравне с козами, которые время от времени беспомощно блеют. Однако в моей душе постоянно тлеет искра человечности и чувства справедливости, которые только затрудняют мою жизнь здесь, вернее, существование.
