— К тому же, — добавил Жан-Жак, который начал прыскать со смеху, прикрываясь своей маленькой тщательно ухоженной ручкой, — им понравилась Дойтеком в «Армиде».
— Такой прокол! — расхохотался Бруно.
— Они на тебя ни разу не выходили? — спросил меня Раф.
— Выходили.
— Ну… скоро ли мы прочитаем твою газету?
— Никогда, — сказал я, сжимая челюсти.
— Я знал, почему ты возразишь, — подхватил Раф. — Писатель не обязан быть активистом, его место не на баррикадах, и так далее.
— Все-таки, — перебил Бруно, — они защищают наши права.
«Наши права» — еще один их припев, который меня раздражает. Потому что между мной, Рафом, Бруно и еще четырьмя миллионами итальянцев есть только одна общая вещь. Должно ли из этого следовать, что все эти четыре миллиона человек, не имеющих ничего общего во всем остальном, обязаны мыслить себя как единое и единодушное «мы»? И потом меня бесит это понятие «права». Чтобы я кого-то полюбил, у него не должно быть никакого представления о «правах». Или же, если он осознает их, пусть отказывается от них. Я уже читал несколько номеров «Фуори»: претенциозный и агрессивный жаргон. В то же время у меня становилось слишком много врагов. Меня отверг авангард, который уже десять лет как стух, но который все еще наводил ужас на писателей, меня снова вызывали в суд за откровенные обнажения в неаполитанском фильме, меня освистали студенты, меня высмеивали феминистки, мне угрожали правые, проклинали левые, от меня отступились все политики, мог ли я после этого позволить себе роскошь ссориться со своими единственными надежными союзниками?
Я отглотнул свой негрони и заставил себя заговорить любезным тоном:
— Я заявил, что никогда не буду работать с «Фуори», потому что считаю, что не мое это дело читать нотации в молодежном журнале.
— Жаль, — откликнулся Жан-Жак, просто надо бы как-то исследовать этот необыкновенный водопад книг, которые посвятили нам за последние два-три года. Это — настоящий взрыв, беспрецедентное культурное событие!
— Вот именно, — парировал я резко и неожиданно для себя самого, — я бы побоялся высказывать свое несогласие с такого рода литературой.
— Но почему? Ерунда какая!
Они все дружно запротестовали.
— Я понимаю, когда она была монополией психоаналитиков, — сказал Бруно неприятным писклявым голосом, — ты, ясно, без всякой радости узнавал, что пока мама Оскара Уайльда тащила на себе все хозяйство, его папа мыл посуду…
— Ну ты шутник! — прыснул со смеху Раф. — Кстати он прав: какая нам разница, кто чистит дома картошку, пока мы сосем пальчик в детской кроватке… Дядя Зигмунд на самом деле проявлял весьма любопытную слабость к овощам…
Я подождал, пока стихнет смех.
— Да, да, — утомленно кивнул я в знак согласия. — Никто сегодня уже не хнычет, все борются. Но эти книги…
— А что, эти книги? — снова заговорил Жан-Жак, задирая подбородок, чтобы скрыть свой маленький рост. — Разве это не замечательно, что вместо того, чтобы оставаться табу, этот вопрос стал предметом публичного обсуждения? Что о нем говорят в газетах, на радио, по телевидению. И Италия в этом смысле оставила Париж далеко позади, — закончил он так, как будто привел неоспоримый аргумент.
Он думал со свойственным его соотечественникам самомнением, что мне будет приятно послушать, как он признает превосходство моей страны в области, в которой в кои то веки Рим не оказался в хвосте у Франции.
Комплимент меня не тронул. На помощь Жан-Жаку поспешил Раф.
А ты знаешь, что книжный магазин Фельтринелли, вот тут, за нашей спиной, организует в следующем месяце неделю дебатов? Я надеюсь, что ты не останешься в стороне!
Я все еще поддакивал, уткнувшись носом в свой бокал, но уже задавался вопросом, что бы сказали по поводу этой активной шумихи мои друзья из боргатов, Серджо, Франко, оба Альдуччо, а также мои знакомые с мясного рынка, Карло и Ромоло, и более давние мои приятели, Нуто, Манлио, Эльмиро, что разделили со мной те далекие летние месяцы. Все это изобилие памфлетов, речей во славу, круглых столов и радиотелевизионных программ казалось мне отнюдь не признаком «прогресса», а мрачным предзнаменованием. Что! Теперь нам следовало нацепить некий знак отличия на пиджак? Маршировать со знаменем в руке? Я теперь должен хвастаться, что я, видите ли, особая статья? Стать категорией? И теперь независимо от моего желания мне придется отстаивать право иметь такой вот цвет волос или такую форму носа? У них теперь одно на устах — осознавать ответственность, требовать, устраивать демонстрации… Трагическое поражение моей Италии Фриули и Понте Маммоло, в которой мы были теми, кем мы были сознательно, в которой физическая экспансия наслаждения быть вместе сама собой вела нас к любви. Но как расписаться в таком нездоровом пессимизме перед этой троицей ретивых новобранцев, которые выпячивали свою гордость за принадлежность к эмансипированному веку вплоть до готовности присоединиться к правилам поведения площади Шеридан?
Я очнулся от своих мыслей, услышав, как Жан-Жак припекает Рафа.
— Что ты хочешь сказать? Что Сулиотис в «Леди Макбет» лучше Ризанек? Ну ты даешь, чушь какая! Только не делай вид, что не слышал, как она запорола свой контре-ре в болеро!
— Болеро? Он что, хочет сказать, болеро — это тост из второго акта? Ты путаешь с «Сицилийской вечерней». У! У! Ну разве можно быть таким gloopy-gloop[58]?
Они еще немного погрызлись, после чего Раф, вернувшись к своей мысли, снова обратился ко мне.
— Не знаю, Пьер Паоло, может, ты сам еще не вполне представляешь. Ты вот говоришь, писатель не должен вступать в партию, но ты ведь пишешь статьи для коммунистических газет. Не хотелось бы мне думать, что ты теперь как closet queen[59]…
— Дело не в этом, — перебил его Бруно своим суховатым голосом, решительно из всех троих он был мне наиболее несимпатичен. — В «Фуори» не любят пары, которые копируют супружеские отношения. Слушай, — добавил он с коварной небрежностью, — а чего это твой дружок сегодня не с тобой?
— Данило мне не дружок, — сухо ответил я.
— О! ну и нечего сердиться, — заметил Раф. — За тобой мальчики гурьбой бегают, тебе грех жаловаться.
— Это вылетает в копеечку, но они клюют на деньги.
Эту очередную гнусность выдала снова эта вонючка Бруно. Я чуть было не запустил в него своим бокалом, но вовремя вмешался Раф. Он положил мне свою руку на запястье.
— Не слушай его, Пьер Паоло! Он несет всякую чушь. Мы как-то говорили о тебе, и он мне утверждал, что твои отношения с Данило объясняются старым чувством вины. Ты выбрал бедного и необразованного мальчика, как он говорил, чтобы иметь возможность постоянно задабривать его своими благодеяниями. То, что ты даешь ему в плане денег, культуры, встреч, всякого рода возможностей, это цена, которую ты платишь, чтобы успокоить свою совесть. Я пожал плечами, ясное дело, и ответил, что это все не так. В твоем случае эта социальная и культурная разница между тобой и Данило выражает наоборот…
