— Ты что-то от меня скрываешь.
— Да вовсе нет, — сказал я, открывая в честь ее возвращения домой бутылку «дом периньон». Не помогло.
— Что-то по работе? Какие-то плохие новости?
— Да абсолютно же ничего не случилось, дорогая.
Так-таки и ничего! Мириам была уже два дня дома, а мы все еще не занимались любовью; она недоумевала, а у меня из головы не шел тот пьяный пистон — что, если я подхватил герпес, какой-нибудь триппер или, избави бог, ту дрянь, что косит голубых и наркоманов? Новую болезнь с названием, в котором чудится и сыч, и свищ, и эти, как их, VIP и прочие депутаты. Ну, да вы поняли: ВИЧ, конечно.
На каждый звонок телефона я бросался опрометью, силясь непременно опередить Мириам, утром же уходил не торопясь, нога за ногу, чтобы, если — мало ли? — что-то придет по почте, самому вынуть из ящика. Возвращаясь из «Динкса» к ужину, я нес на сердце тяжесть, а в голове заранее заготовленную ложь — на случай, если эта сука звонила в мое отсутствие.
Сто лет тому назад, наслаждаясь незаслуженным счастьем с Мириам и детишками, я страшился гнева богов. Уверен был: мне готовят что-то ужасное. Какого-то карающего монстра, который вылезет из канализации в уборной, как это бывает в книжках Стивена Кинга. Теперь я понял. Этим монстром был я сам. Я сам разрушил обитель тихой любви, куда прятался от «мира телеграмм и дерготни»[340].
В те дни мне все еще приходилось изображать энтузиазм в отношении того дрека, который служил мне источником существования; надо было терпеть посредственных, профессионально неграмотных актеров, дрянных сценаристов, бездарных режиссеров и завтракать с чиновниками от телевидения то в Нью-Йорке, то в Лос-Анджелесе. Все это было унизительно до крайности. Крысиная возня. Но пока я оставался честным, у меня было свое тайное прибежище, свой алтарь. Была Мириам. Наши дети. Наш дом. Где мне не нужно было врать. А теперь, входя туда, я со страхом поворачивал ключ в замочной скважине — вдруг разоблачат! Что ж, у себя в офисе я принял превентивные меры. Призвал к себе на совещание Гейба Орлански и Сержа Лакруа.
— Помните девицу, которая изображала журналистку из «Глоб» в одной из недавних серий «Макайвера»? Кажется, ее звали Лорейн Пибоди, но может, я и ошибаюсь.
— Ну да. И что?
— Надо ее вписать еще в пару эпизодов.
— Она не может играть!
— А вы не можете писать и не можете ставить. Делайте, что вам сказано.
Шанталь увязалась за мной.
— В чем дело? — спрашиваю.
— Надо же, кто бы мог подумать!
— Подумать — что?
— Да так, ничего.
— То-то же.
— Как я насчет вас ошибалась! Вы такой же, как все здесь. Вы не заслуживаете такой женщины, как Мириам. Грязный старикашка — вот вы кто!
— Брысь отсюда!
С бьющимся в горле сердцем я позвонил Лорейн и договорился встретиться за ланчем в одном из помпезных, дорогущих ресторанов в Старом городе, из тех, куда ходят одни туристы и где меня никто не знает.
— Послушайте, — сказал я. — То, что произошло позавчера, было ошибкой. Вы не должны больше писать мне, звонить или иным образом пытаться вступить в контакт.
— Да что вы из мухи слона-то делаете? Расслабьтесь. Перепихнулись, только и всего!
— Я полагаю, мои агенты по кастингу уже с вами связались.
— Да, но если вы думаете, что я потому и…
— Разумеется, нет. Однако вы должны оказать мне одну ответную услугу.
— Вы, кажется, запретили мне вступать…
— Как только мы отсюда выйдем, я посажу вас в машину и отвезу в приемную доктора Мортимера Гершковича, где вы должны сдать кровь на анализ.
— Да ты смеешься, что ли, зая!
— Сделаете, что сказано, и для вас будет еще работа. А нет — не будет.
Мучимый чувством вины, я метался между раскаянием и злостью. Стоило побольше принять за галстук, тут же возникало ощущение, что я вел себя не так уж плохо и виновата во всем Мириам. Как смеет она надеяться на мою полную непорочность! На неуязвимость и неподверженность соблазнам. Мужики — они и есть мужики. При случае, бывает, срываются — а я ведь тоже мужик! Да меня не порицать надо, медаль дать — за то, что изменил всего один раз за тридцать один год! Кроме того, я ведь ничего к этой девке не испытывал. Ведь так и не вспомнил, как попал из бара в ее квартиру! Я подвозил ее до дому, вот и все. И вовсе я не хотел, чтобы она пригласила меня зайти выпить. Я был в сосиску пьян, да и вообще ведь не просил эту суку ко мне клеиться. Эти молодые девицы совсем сдурели: оденется как блядь последняя и давай соблазнять уважаемых пожилых мужчин, у которых, между прочим, семьи! Мной просто воспользовались, и я не собираюсь теперь облачаться во власяницу и заниматься самобичеванием. По сравнению с тем, как ведут себя другие завсегдатаи того же бара, моя нравственность на недосягаемой высоте! Мириам повезло, что у нее такой муж. Нежный. Любящий. А как семью обеспечивает! В таком настроении я вваливался после бара в дом и затевал ссоры по мельчайшим поводам.
— У нас что — опять курица?
— Рыбу ты не любишь, а мясо тебе вредно.
— Так же, как и белое вино. Оно свело в могилу Джеймса Джойса.
— Ну, если хочешь, открой красное.
— И нечего на меня покрикивать.
— Но ты же сам только что…
— Ага, конечно. Всегда я во всем виноват.
В офис позвонил Савл.
— Скажи, пожалуйста, что случилось, почему мама плачет?
— Да ничего, Савл. Честно.
— Похоже, ей так не кажется.
Я все рушил. Терял всех. Жену. Детей.
— Барни, я хочу знать, почему ты каждый вечер являешься пьяный.
— А что, мне за каждую выпитую перед обедом рюмку надо отчитываться?
— И зря ты огрызаешься — я просто боюсь, что в твоем возрасте ты уже не можешь с такими дозами алкоголя справляться как прежде. И домой приходишь в столь кошмарном настроении, что я бы, по правде говоря, предпочла обедать одна.
В постели Мириам отвернулась от меня и тихо заплакала. Мне хотелось умереть. На следующее утро я всерьез раздумывал над тем, не пойти ли через Шербрук-стрит на красный свет. Вот меня сбивает машина, мчит «скорая помощь», увозит в больницу. В реанимации Мириам сидит со мной рядом, держит за руку и все мне прощает. Но мне не хватило духу. Стоял, пока светофор не загорелся зеленым.
Поправочка. Извилистость этих воспоминаний имеет-таки некоторый смысл. Много лет я выкручивался из всевозможных безвыходных положений с помощью такого рычага, как ложь — когда большая, когда малая или средняя. Никогда не говори правду. Поймают — ври, как пленный партизан. Первый же раз, когда я сказал правду, обернулся обвинением в убийстве. Второй раз стоил мне счастья. А получилось это так. Мириам, красивая как никогда — до ослепления, до боли красивая, — зашла субботним вечером в мой кабинет с подносом, на котором несла кофейник и две чашки с блюдцами. Поставила поднос на письменный стол и, сев напротив меня в кожаное кресло, говорит:
