Как и всегда, она пишет о дворе, о нарядах и модах, как и всегда, хвалится своей красотой и танцами, которые она вела, и драгоценным камнем, который ей подарил Генрих за участие в маскараде. Но в ее привычной истории появился новый поворот. Хорошенькое личико Марии приобретает озадаченное выражение, потому что другая девушка стала вести танцы при дворе, и ее партия кажется мне весьма дерзкой и интригующей. Мне тут же становится понятен напряженный и такой несчастный тон Екатерины. Я с трудом пробираюсь сквозь каракули Марии и сдерживаю греховную радость, растущую у меня в сердце. Мария пишет о том, что сердцем Генриха завладела новая дама и на этот раз их интрига проходит куда более явно и публично, чем предыдущие. Он приглашает ее на танцы, гуляет с ней и предпочитает ее в разговорах, ездит с ней на конные прогулки и играет с ней в карты. Как одна из фрейлин Екатерины, она находится постоянно на виду у королевы, и ее влияние признают, а не скрывают. Она становится самой влиятельной дамой при дворе, ей оказываются большие почести и внимание, чем королеве, она юна, здорова и красива. Все знают, что она любовница и компаньонка короля.
Мне не следует так улыбаться, но мысль о том, что Екатерине приходится терпеть такие унижения, наблюдая за тем, как какая-то девушка танцует с ее мужем, значительно улучшает мое настроение. Если бы она проявила понимание того, что я чувствовала из-за измен Арчибальда, то сейчас я бы плакала вместе с ней. Но она сама настаивала на том, что Господь желает, чтобы жена терпела и прощала.
Новая фаворитка куда хуже Бесси, потому что даже не пытается скрываться. Конечно, она сказочно красива, и, что хуже всего, Генрих потерял от нее голову. Он носит на груди ее носовой платок во время турнира, он сказал Чарльзу, что не может перестать думать о ней. А она лишь делает ситуацию еще хуже, подбегая к нему при каждой возможности, и Екатерина не может отослать ее домой к мужу, потому что она замужем за молодым Кэрри, который всячески и самым бесстыдным образом их покрывает. Мария пишет, что всякий, кто видит Екатерину, проникается к ней жалостью. И никакого признака возможной беременности королевы. «Здесь стало очень тоскливо. Тебе было бы ее очень жаль, я это знаю точно».
Я вижу, как меняется ее почерк, когда она переходит на другую страницу и вспоминает о том, что у меня есть тоже свои беды.
«О тебе говорят совершенно невозможные вещи, – пишет она на тот случай, если этот факт каким-то образом ускользнул от моего внимания. – Ты должна быть очень осторожна и не допускать того, чтобы оставаться наедине с герцогом Олбани. Твоя репутация должна быть идеальной. Ты должна сохранить ее ради нас, тебя, меня и Екатерины, и должна всегда находиться вне скандалов и выше всяких подозрений. Екатерине необходимо выстоять это испытание с интрижками Генриха, и она должна иметь идеальную репутацию. Если он раскается и вернется к ней, то тогда никто не сможет сказать ни слова против нас, сестер Тюдор, и наших браков. Пожалуйста, Маргарита, не подведи нас! Ты не можешь так с нами поступить! Помни, ты – принцесса Тюдор, как и мы. Ты должна жить так, чтобы находиться выше сплетен и позора. Мы все должны».
Она заканчивает свое письмо добрыми пожеланиями мне и моему сыну и Маргарите и еще одним напоминанием о том, что Арчибальд намерен вернуться в Шотландию и молить герцога Олбани об амнистии и, что крайне важно, чтобы я непременно ходатайствовала о нем. Она повторяет за сестрой слова о том, что жена должна терпеть и прощать. Затем, в самом конце, я замечаю приписку, сделанную мелким почерком.
«Господи, прости меня! Я не могу писать. Мой сын Генрих умер от потницы. Молись о нас».
Я выхожу в комнату, в которой меня ожидает король Кларенсо.
– Мария потеряла сына? – спрашиваю я.
Ему крайне неловко со мной разговаривать, словно я внезапно скинула при нем свое платье и принялась танцевать обнаженной, как Саломея. Одному Богу известно, что он слышал обо мне. И только он один знает, что этот человек сейчас обо мне думает.
– Увы, да.
– Я напишу ей, – торопливо говорю я. – Вы возьмете с собой мои письма в Англию, когда поедете обратно?
Немыслимо, но он выглядит так, будто склонен мне отказать.
– В чем дело? Почему вы так на меня смотрите?
– Я получил указания оставлять все письма незапечатанными. Вы можете их написать, и я должен буду их взять с собой, но я поклялся честью предупредить вас о том, что они не должны быть опечатаны.
– Почему?
Он начинает переминаться с ноги на ногу.
– Чтобы было ясно, что вы не пишете любовных писем, – отвечает он.
– Кому?
Ему приходится сглотнуть тяжелый ком.
– Кому угодно.
Если бы это не было так ужасно, то это могло быть очень смешно.
– Господь всемогущий! Полно вам, неужели вы не знаете, что лорд Дакр читает все письма, которые я пишу, и всегда это делал? Что он шпионит не то что за письмами, даже за самими моими мыслями, даже до того как они у меня появляются? И что у него все равно нет ничего против меня? А кто, по-вашему, любит меня в Англии, где Гэвин Дуглас называет меня шлюхой в лицо моему брату и никто не призывает к ответу за его слова?
В комнате повисает звенящая тишина. Я понимаю, что говорила излишне откровенно. Не стоило произносить при нем слова «шлюха». Я должна быть, как неуклюже выразилась моя сестра Мария, превыше всяких сплетен и скандалов.
– В общем, я передам ваши письма, если они не будут запечатаны, – слабым голосом произносит он. – А сейчас я должен поговорить с герцогом.
– Я пойду с вами, – заявляю я и вижу, что герольд явно предпочел бы встретиться с герцогом без меня. И довольно скоро я понимаю почему.
Он привез герцогу письмо от Генриха, в котором тот обвиняет Олбани в том, что он совратил меня, нанес «несмываемое оскорбление», покрыл позором и стал инициатором моего развода в корыстных интересах. Я настолько потрясена, что такие слова исходят от моего брата и звучат из уст совершенно незнакомого мне человека, что все время, пока герольд монотонно, словно надеясь, что мы его не услышим, читал вслух письмо, не могла поднять глаз.
Олбани белеет от ярости и, забыв о правилах хорошего тона, дает герольду понять, что он обо всем этом думает. Он говорит о том, что в самом деле подавал прошение святому отцу о моем разводе по моей личной просьбе и что он сам женатый человек, который хранит верность своим брачным клятвам. Он даже не смотрит на меня, но я знаю, что мои пылающие щеки и следы слез делают из меня виноватую дуру. Он едко комментирует тот факт, что решение о моем разводе находится полностью в ведении святого отца и он один решит исход этого дела, и что сам Олбани всего лишь передал ему мое прошение.
– Как может мой брат говорить обо мне подобные вещи? – шепчу я герольду, который бросает на меня короткий взгляд и склоняет голову в небольшом поклоне.
Олбани отвечает, что тоже находит странным то, как король Англии считает возможным обвинять свою собственную сестру в адюльтере. Герольд хранит подавленное молчание. Потом он бормочет, что у него есть письмо, которое он обязан доставить шотландским лордам, и спешно покидает комнату.
