– Вероятно, ему известно такое, чего мы не знаем. – Клешнин прищурился, вокруг темных глаз лучиками сбежались легкие морщинки. – Почему бы вам не спросить у него?
– Вы бы ответили? – подал голос Савичев.
– Нет, конечно. – Клешнин удивленно вскинул брови. – Но иногда несуразный ответ многое проясняет. За всем этим кроется какая-то игра, и мне понятно, – добавил он, переведя взгляд на Перелыгина, – почему вас хотят сбагрить в Заполярье.
Он замолчал, глядя поверх головы Лебедева, и Перелыгин почувствовал, что в Клешнине скрывается большой актер. Сейчас исполнялась сцена – опальный патриарх среди соратников.
Перелыгин проснулся, услышав тихий разговор. В комнате было темно, но в окно светила луна. Через секунду он сообразил, что лежит на раскладушке, а на полу, в углу, – что-то большое, прикрытое волчьим полушубком. Он сел – раскладушка возмущенно заскрипела. Савичев засопел, приподняв голову.
– Который час? – сипло проговорил он.
Перелыгин щелкнул зажигалкой, посмотрел на часы:
– Без двадцати шесть, а эти, похоже, не ложились?
– Некуда. – Савичев уселся на полу.
Через минуту, помятые, взъерошенные, они вышли на кухню. Пахло кофе, посуда была вымыта, стол чист – на нем стояла изрядно початая бутылка коньяка, кружки с кофе и большая тарелка с бутербродами.
– А, ребятки, – повернулся к ним Клешнин, – присоединяйтесь. Мы тут немножко заговорились.
Лебедев снисходительно ухмыльнулся, но ничего не сказал. Были они оба не то чтоб свежи, но вполне себе в форме.
– Я рассказываю одну историю, вам, Егор, она будет интересна. Кажется, в мае сорок четвертого, ну да, в мае, перед открытием второго фронта, – кивнул он головой, – на колымский прииск американский вице-президент залетал, так сказать, прикинуть кредитоспособность союзника. Прииск стоял на ручье с ураганным содержанием, доходило – больше килограмма на куб. Вы поешьте-по-ешьте, ребятки. – Клешнин пододвинул тарелку с бутербродами. – Кофейку выпейте, а после – и по рюмочке. Суточная съемка была – на лошади не увезти, но наши хитрецы для пущего впечатления несколько дней металл на промприборе копили, чтобы гостя напрочь сразить. Не знаю, что подумал Уоллес при виде этого Клондайка, удивляет другое: какой смысл в таком обмане?
– Это понятно, – хмуря заспанное лицо и дожевывая бутерброд, сказал Савичев. – Ялтинская конференция маячила – к большой торговле готовились.
– А риск? Пойди что не так, не сносить мужикам головы. – Клешнин повернулся к Перелыгину. – Вы, Егор, не прочь о риске покумекать, – от коньяка и бессонной ночи взгляд его горел как уголек. – С вице-президентом не дураки прилетели на русское золотишко взглянуть. – Клешнин сдвинул брови. – Эксперт быстро прикинет объем, вес, содержание и скажет: делите на три русские сказочки.
– Когда воображение поражено, рассудок уступает место вере. – Перелыгин поморщился от тяжести в голове. – За престиж страны рисковали.
– Дипломатия – дело не шумное, – разминая сигарету, заметил Лебедев. – Мы им показали, они нам не поверили, и все всё поняли.
– Второй фронт открыли, ленд-лиз остался, значит, был толк, – выглянул из-под очков близорукими глазами Савичев.
В тот день Перелыгин остался с Лебедевым, улетавшим на следующее утро. У них была одна раскладушка, но Лебедев равнодушно отмахнулся: «Как-нибудь перекантуемся». Они опять ели пельмени, и Лебедев рассказывал, как после развода и новой женитьбы шеф уговорил его бывшую жену написать заявление, которым потом шантажировал. Дорога в газету ему была закрыта. В тот вечер он казался Перелыгину жалким и потерянным, хотя старательно скрывал, что у него на душе.
Совсем поздно, когда вокруг лампочки на длинном проводе без абажура слоился синеватый дым от выкуренных сигарет, а февральская ночь налетала глухими порывами ветра на тройные оконные стекла, Лебедев заварил крепкий чай и завел беседу, отбросив обычный ироничный тон.
– Как-то я встречался с Ломако и понял, кто поддерживает старательство. – Лебедев постучал костяшками пальцев по столу. – Он говорил, что слишком много повисает на госспособе нахлебников, но в сердцах у него прорвалось главное: артель – верная отдача затрат при их минимальности. – Лебедев растянул в улыбке тонкие губы. – Правда, Петр Фаддеевич не упомянул, что золото принадлежит не его министерству и не ему решать, в каких условиях жить горнякам.
– Мой друг, – Перелыгин поймал себя на том, что по-прежнему называет Градова другом, – большой грешник, председателем лет двадцать, любимчик Ломако. Он в свою артель будто в игру играет. «Ты, – говорит он мне, – болтовню про силу артели не слушай. Она сдохнет, оторви ее от государственной груди полностью, поставь под контроль, чтоб не колхоз-шалман городили с отхожим промыслом, а отрабатывали территории да не бегали, как тараканы, по богатым жилкам».
– На самом верху идет жесткая борьба за артель и против. – Лебедев закурил новую сигарету, дым уже разъедал глаза, и Перелыгин приоткрыл форточку, в которую ворвались клубы морозного воздуха. – Клешнин – ее жертва, понадеялся на Ломако, но тот ушел на пенсию. Ты все понял? – Лебедев, поежившись, хлопнул по столу ладонью, подавая сигнал. – Пошли-ка спать, завтра лететь, а гулять две ночи подряд уже тяжеловато.
Они улеглись на раскладушке под волчьим полушубком, тесно прижавшись друг к другу. Когда на одном боку лежать становилось невмоготу, будто связанные солдатики, переворачивались на другой, и кто-то утыкался носом в затылок лежащему впереди.
Утром они заехали к Клешнину и двинулись в аэропорт. Пологие сопки вокруг казались Перелыгину унылыми и чужими. В аэропорту наступили минуты пустых дежурных слов, когда пора просто уходить. Обнимая на прощание Перелыгина, Лебедев шепнул:
– Не переезжай. Здесь тебе делать нечего.
Незаметно пролетел февраль. Перелыгин по-прежнему жил у Савичева. Уходил по делам, забредал в свою квартиру поработать, иногда оставался ночевать. Наутро доставал из-за окна мешок, варил пельмени, пил чай, работал и шел к Савичеву.
Иногда заходил Лавренюк. Он поседел, немного успокоился, но после отъезда Клешнина тоже засобирался.
«Возвращаюсь, – сказал он. – От себя нигде не скроешься, а жизнь устраивать надо».
Где-то в середине марта Перелыгин застал Савичева, ладившего оленьи шкуры на окна.
– Помогай. – Савичев протянул ему молоток. – Пурга идет.
Они закрыли шкурами окна, кроме кухонного.
– Оттуда не дует, – объяснил Савичев.
Вечером внезапно все зашуршало, заскрипело, загудело, будто включился вентилятор невероятной мощи, при этом ночь оставалась ясной, лунной, по небу, усыпанному неподвижными звездами, лишь изредка с безумной скоростью проносились клочья облаков.
Сидели на кухне, пили кофе. На конфорке электрической плиты стоял противень с песком, в джезве дозревал кофе по-турецки. Савичев научился варить его еще в школе, надеясь поразить воображение Надежды, и неустанно совершенствовался. Никто не мог сказать, каким образом, но кофе получался хорошим.
