Он разрезал на ней второй рукав, и теперь она лежала совсем голая. Все, что было в ней величественного, куда-то исчезло. Ингегерд как Ингегерд, такая же тощая, как всегда, только очень увеличились груди и живот торчит. Подростковое тело. Впрочем, бедра расширились. Слегка. Пятки торчат. Руки худенькие, шея тощая, цыплячья. Глазищами смотрит своими дикими.
— Не бойся, — сказал он.
— Я стараюсь, — ответила она — совершенно прежняя Ингегерд.
— Ну, давай, стало быть, дышать. Вдох, выдох. Глубже. Еще глубже. Теперь тужься.
— Я не могу.
— Это обычное дело, дура. Сейчас из тебя польется все подряд, и это обычное дело. Сейчас главное — ты и то, что в тебе там зародилось, а все остальное глупости.
Он встал на колени на ложе, пригнулся, раздвинул ей ноги чуть шире, и велел:
— Тужься. И дыши. Ну же.
— Ай! — вскрикнула Ингегерд.
— Не кричи, а дыши.
— Больно!
— Знаю, но ты терпи.
— Очень больно. Хелье, милый, это страшно очень.
— Совсем не страшно. Очень больно, но от этой боли ты не умрешь. Обещаю. Дыши. Так. Тужься. Нажимай. Сильнее. Еще.
Схватки участились, и Ингегерд слегка попривыкла и больше не вскрикивала.
За дверью Ярослав, прихрамывая, метался перед стоящими и глядящими на него.
— Имя! — сказал он. — Надо дать ребенку имя. Моему ребенку нужно имя. Ну, что ж. Сделаем так. Нарушим традицию, сделаем новую.
— Князь, — заметил Гостемил. — Ты не переживай так.
— Да уж, — поддержал его Жискар. — Ты успокойся.
— Да ну вас! Новая традиция будет. Не будем больше давать старые имена, а потом крестить под другим именем. А то получается ни то, ни се. Дадим ему сразу библейское имя. А?
— Не думаю, что народу это понравится, — возразил Гостемил. — Это постепенно надо приучать.
— А мне-то что, понравится ему или нет. Привыкнут! Итак… Библейское имя первенцу. Адам. Нет, глупо. Иеремия. Авраам. Нет. Как звали евангелиста, который… хмм…
— Маркус, — предположил Жискар.
— Нет, другого.
— Лукас.
— А как это по-славянски?
— Лука, — сказал Гостемил.
— Лука? Ничего, звучит хорошо. Почти славянское имя. А еще есть тут такой Лука Жидята, умный парень, из славян самый лучший богослов, пожалуй, хоть и молод очень. Нет, все равно не нравится. — Он хмуро посмотрел на Гостемила. — Хелье говорит, что ты Марьюшку просто охранял, к делам ее отношения не имеешь.
— Ну раз Хелье говорит, так надо верить, — заметил Гостемил.
— Ладно, ладно, не язви, Гостемил, не до того. Тебе какое имя в крещении дали?
— Илья.
— Илья? Илья… Нет, тоже не годится. Некрасивое.
— Почему же это? — возмутился Гостемил. — Хорошее имя. Илья-пророк такой был.
— Я тоже Библию читал, — отрезал князь. — А имя некрасивое. Так. Э! А как же по-славянски Предтечу зовут?
— Предтечу? — переспросил Гостемил.
— Иоаннес Бапто… Креститель! Ну же. Ну?
— Иоанн, наверное, — предположил Гостемил.
— Точно, Иоанн. Вот! Вот оно. Хорошее имя. Так и назовем. Что там Хелье делает!
Ярослав метнулся к окну, потом обратно к двери, и у него заныло, засаднило, и заболело колено. Он сжал зубы. Жискар и Гостемил увидели, что он бледнеет, и оба подались к нему.
— Ничего, ничего, — сказал князь, согнувшись и держась за колено. — Сейчас, сейчас. А, хорла, ну и болит же! Отойдите от двери. Отойдите.
Они расступились.
— Ежели кто подойдет и хоть раз в дверь попытается стукнуть, — сказал Ярослав, — рубите его и выбрасывайте вон в то окно. Чтобы никакого шума. Пожалуйста. И вы сами стойте…
— То лекарь был, — объяснил Жискар.
— Молчи!
Ярослав толкнул дверь, впрыгнул на одной ноге в спальню, и…
— Тише там! — крикнул Хелье от ложа.
Ярослав осторожно прикрыл дверь и, морщась от боли, прохромал к ложу.
— Как ты там? — спросил он, наткнулся на сверд Хелье, лежащий на полу, поскользнулся, припал на руку. Лицо его полиловело, но он не издал ни звука.
— Жми, Ингегерд, жми! — сказал Хелье твердо. — Давай же, дура, вот же… вот же… вот оно. Князь, не опрокинь там бочонки. Давай… есть! Еще жми!
Показалась голова. Князь смотрел на происходящее, забыв о боли.
— Все идет прекрасно! Жми давай! — командовал Хелье. — Еще, еще! Молодец! Еще… листья шуршащие…
Князь следил, как Хелье что-то потянул, как-то изловчился, стоя на коленях перед расставившей ноги Ингегерд, наклонился на бок, неестественно выгнул плечи, и вдруг плавно распрямился, держа в руках что-то очень маленькое и красное. Еще изловчившись, одной рукой он вынул из сапога нож, сморщился, закусил губу, задышал звучно носом, и перерезал пуповину. Бросив нож на пол, он перевернул существо в руках, примерился, и шлепнул слегка розовую мякоть двумя пальцами. И еще раз. Мякоть вдруг издала какое-то совсем тоненькое верещание. И зашлась плачем. Славянским.
— Держи, князь, — сказал Хелье, — только осторожно. Сейчас мы эту гадость обмоем.
Князь, раскрыв глаза очень широко, взял гадость и заглянул гадости в лицо, и вдруг сказал:
— Но это же девочка.
— А у меня другие не получаются, — сообщил Хелье. — Нужно было о повитухе вовремя думать. В следующий раз подумаешь, может и будет мальчик.
— А? А? — спросила Ингегерд.
— Дай ей подержать, — сказал Хелье. — Дай, только осторожно. Мордочкой вниз. Вот, правильно. На грудь ей клади. Ишь, какую отрастила. Правее. Прямо на сосок.
Существо верещало жалобно и пронзительно и вдруг, найдя ртом сосок, замолчало и чего-то там стало делать, с соском.
— Ай, какое… какая, — сказала Ингегерд, и лицо ее расплылось в совершенно дурацкой улыбке.
— Ноги можешь опустить, — заметил ей Хелье. — Сейчас мы ее у тебя возьмем и обмоем.
— Как звали мать Крестителя? — спросил Ярослав.
— Это которая сестра Добрыни? — осведомился Хелье.
— Да нет же! Крестителя! Иоаннеса.
— А… Элисабет. Ежели по-гречески.
— А по-славянски?
— Не знаю.
— Какая славненькая, — сказала Ингегерд. — А чего у нее волосы на ушах?
— Это от счастья, что тебя видит, — объяснил Хелье. — Морду твою бесстыжую.
* * *
Зимой строительные работы на окраине прекратились по причине снега и мороза, но весна сделалась в следующем году ранняя, и уже к середине апреля маленькая церковь, которую местные жители прозвали Евлампиевой, была частично готова — к службе, во всяком случае. Главные помещения еще стояли в лесах, но дверь часовни открылась для прихожан. Прихожан не было. Христиане, проживавшие в этом конце, привыкли ходить в Краенную и на новую постройку смотрели недоверчиво. Рядом строители соорудили времянку, в которой поселился Анатолий, назначенный главным священником этой церкви — лучшего применения Иоахим, глава священников Новгорода, найти ему не сумел. Храм освятили, но прихожане не появлялись. Анатолий вздыхал, ходил по окрестным улицам, рекламируя церковь, над ним посмеивались. Вида церковь была странного, что тоже смущало верующих. Стройная колокольня увенчана была чем-то вроде луковицы, над луковицей помещался крест.
