Я даже не помню, когда это случилось, но вдруг исчезло ощущение и очарование утраченного детства. Куда-то ушло светлое, безмятежное и «озорное» настроение. Общество Я река стало для меня скучным и тягостным. Его образ мышления, занятия, чувство юмора, лишь недавно так согревавшие мою измученную душу, начали казаться инфантильными, скаутскими.
Но что, собственно, стало причиной такой перемены? — То, что я увидел дом Шопенгауэров? — Но почему? Что общего имели со мной эти забытые камни? — Что каким-то очень кружным путем они опять связывали меня с Мадам? Что с помощью странной алхимии воскрешали память о ней? — Да, конечно, но проблема была намного сложнее; я полностью разобрался в ней лишь потом, по прошествии времени. А тогда тонул во мраке, и несла меня какая-то волна — мыслей, эмоций, настроений.
Я вернулся в Варшаву в состоянии странной сосредоточенности и духовного подъема. Голову переполняли различные идеи, образы и, особенно, фразы и диалоги, которые складывались во фрагменты рассказов. Я лежал на кровати, обложившись со всех сторон книгами о Шопенгауэре (касающимися, по большей части, его биографии), оживлял в воображении отдельные факты и обстоятельства его жизни и представлял их как реальные сцены с разговорами и определенными ситуациями. Наконец я начал писать.
Замысел был очень простой, даже, я бы сказал, банальный.
Изучив биографию Шопенгауэра вдоль и поперек, я выбрал два определяющих события («несущих», говоря техническим языком): смерть отца Шопенгауэра, вероятно самоубийство по неясным мотивам, и внезапный разрыв Артура отношений с матерью — в десятые годы в Веймаре.
Оба события были трагическими и скорбными — пропитанными горечью, отчаянием и гневом. Отец расстался с жизнью, многократно обманувшись: он уехал из Гданьска после второго раздела Польши (а Гданьск отошел к Пруссии) и не мог простить себе эту ошибку; его отношения с женой не сложились, и, наконец, его сын — несмотря на столько усилий, которые были затрачены, чтобы сделать из него достойного наследника крупной торговой фирмы, — не оправдал возложенных на него надежд, продолжая мечтать о… философии. В свою очередь, мать Артура, Иоанна, тогда сорокалетняя женщина, которая, несмотря на обрушившиеся на нее удары и превратности судьбы, а также собственные ошибки и заблуждения, все-таки сумела сохранить высокое положение в обществе и устроить после смерти мужа собственную жизнь (найдя себе друга в лице городского советника и одновременно литератора и содержа салон, который посещал сам Гете), терпела от своего «вундеркинда» страшные унижения, как в связи с финансовыми делами, так и на бытовом уровне: он считал, что она обесчестила себя связью с «тем человеком», и требовал порвать с ним, поставив, в конце концов, категоричное условие: «или он, или я».
Внутри этих событий, основанных на биографических данных, я поместил ретроспективу — в форме воспоминаний и мыслей двух рассказчиков — того памятного путешествия по Западной Европе: с того момента, когда Иоанна поняла, что беременна, до возвращения в Гданьск и родов.
Мрак и злоба настоящего резко контрастировали с прозрачной ясностью и лазурью воссоздаваемого прошлого.
Отец Шопенгауэра, замученный неудачами, разочаровавшийся, глубоко убежденный, что его смерть принесет всем облегчение, как его жене, которая к нему охладела, так и его сыну, который испытывал отвращение к коммерции, не расстается с мыслью о самоубийстве.
И вот он стоит однажды у окошка амбара с зерном рядом с люком (в который на следующий день упадет при невыясненных обстоятельствах), долго всматривается в воду портового канала и невольно возвращается мыслью к той ночи в Дувре, когда он стоял на борту судна — примерно так же высоко над причалом — и, перегнувшись через поручень, внимательно смотрел, как медленно поднимается подвешенное на канатах кресло с его супругой на седьмом месяце беременности. И припомнилось ему, как он себя чувствовал в ту минуту, — несмотря на некоторое напряжение, он был спокоен и уверен, что все закончится благополучно.
«Это самый ценный груз, какой мне когда-либо довелось перевозить, — вспомнились ему его собственные слова, которыми он, посмеиваясь над самим собой, выражал свои чувства. — Он не родился в Англии, как я того хотел, — что ж, пусть родится в Гданьске. Я создам ему самые лучшие условия, дам приличное образование. С ранних лет будет ездить по всему миру, выучит языки, познакомится с традициями и обычаями других народов. Будет, даже больше, чем я, гражданином мира. Назову его Артуром».
А вот Иоанна после очередного раунда «выяснения отношений», когда неблагодарный потомок дошел до оскорблений, высказываясь о ней как о непотребной Гертруде, развратной и вероломной, разражается рыданиями и выбегает из гостиной, а потом, глотая слезы в спальне, вспоминает ту ночь, когда на разбитых дорогах Вестфалии у них сломалась ось коляски и ее нес на руках до гостиницы, ежеминутно опуская на землю, великан-астматик.
«О, почему у меня тогда не случился выкидыш!» — с тоской восклицает Иоанна. И, услышав слова успокаивающей ее дочери Адели, девушки доброй, но некрасивой, возвращается памятью в ту весну сразу после возвращения в Гданьск, когда она, став матерью, чувствовала себя самой счастливой женщиной на всю оставшуюся жизнь, а новорожденный сын казался ей самым прекрасным и чудесным ребенком во всем мире.
Короче говоря, в новелле я пытался показать призрачность человеческих надежд и ожиданий. Она была пронизана ощущением горькой безнадежности и глубокого неверия в то, что счастье может породить счастье или удержать его. «Мелодия жизни печальна, — утверждал рассказчик. — А если даже иногда она переходит в мажорную тональность, то все равно заканчивается минором. Удачный, радостный дебют всегда нужно рассматривать в перспективе эпилога».
Что касается меня, автора текста, сочинять эту историю мне доставляло удовольствие, а завершение работы принесло облегчение. Я будто освободился от чего-то. Избавился от тоски… неизвестно о чем. Нашел форму для выражения любовного порыва.
Не имело никакого значения, что рассказанная мною история была почти не связана ни с моей жизнью, ни с жизнью Мадам. Главное заключалось в другом: в результате точного попадания или удачного совпадения обстоятельств творчество стало для меня своеобразным медиумом — дало возможность выразить себя. Позволило приблизиться к недосягаемым вершинам, дало выход мыслям, чувствам и фантазиям, робкой пробой чего был всплеск воображения в кинотеатре, когда из-за занавесок я наблюдал Мадам и вдруг увидел всю ее жизнь в сжатом виде, как краткий очерк.
Я дал новелле ироничное название «Форма сбывшихся надежд, или Две сцены из жизни Артура Шопенгауэра» и пришел к заключению, что, пожалуй, излечился. Мысли о Мадам уже не причиняли мне боли. Если я чего-то и хотел, то только чтобы она прочитала мою новеллу.
Поэтому в начале нового учебного года я отправился в школу проверить, вернулась она или нет. Я почти не верил в ее возвращение, но хотел убедиться. Случилось, как я и предполагал. В школе царил хаос. К власти пришел Солитер — временно или навсегда. О «бывшей пани директор» никто со мной и разговаривать не хотел.
