Ладно, подумал Ричард. Плагиат даже лучше. Плагиат позволяет соблюсти приличия. Тот, кто пером живет, и умирать должен от… ну и так далее. Ричард по-прежнему чувствовал, что насилие проще и лучше, но насилие было пришельцем из другого жанра. Только посмотрите, как оно подавляет его прозу… Возможно, насилие — любое насилие — это по сути своей категориальная ошибка. Насилие невероятно и примитивно одновременно. В любом случае от него придется отказаться. Ричард понимал, что Гвин в конце концов сложил дважды два и теперь предпринимает соответствующие меры. И Кузенc теперь не с ним. Стив Кузенc мужественно прочитал «Без названия» от корки до корки, но этим его заслуги ограничивались. Кузенc — читатель Ричарда. Его читательская аудитория.
Что касается альтернативно-альтернативного варианта, Ричард, безусловно, начал бы со скандала, который он собирался организовать. С неискренностью, такой же чистой и изысканной, как музыка горних сфер, он заявил бы, что «не хочет ничего добавить» к шумихе вокруг «этой злополучной истории». Затем пустился бы в общие рассуждения о плагиате и о человеческом «я», о том, что корни плагиата нужно искать в мазохизме и отчаянии, в пораженческих мечтах причинить себе вред, и о том, каким несмываемым пятном ложится это явление на насильника и на его жертву. Далее, если у него достанет желчи, Ричард призвал бы читателя с симпатией отнестись к Таду Грину, этому несправедливо забытому правдоискателю, который жил и умер, так и не узнав, что его труд, его прозрение, пусть даже переоблачившись в наемнические одежды, в конце концов принесет (ложное и преходящее) утешение целому полушарию планеты…
Слово «плагиатор» означает «похититель, соблазнитель», и, следовательно, Ричард мог приплести сюда и женщин. Гильду, Одру Кристенберри и, может быть, Белладонну. Жаль, что Одра не замужем и что Белладонне, скорее всего, уже исполнилось шестнадцать. Ричарду приходилось повторять себе снова и снова, что портрет должен пройти еще одно испытание (он видел, что основной вариант этого испытания почти наверняка не выдержит): очерк должны были утвердить к публикации. Никаких заказных убийств, покорно благодарю: он уже и так на это поистратился… Деми в портрете могла остаться, но общая форма статьи требовала, чтобы он обошелся с ней мягко. Ричарду, в общем-то, никогда не хотелось распространяться на тему о том, что Деми спала с неграми за бесплатную дозу кокаина, но он совершенно определенно собирался расширить отрывок, где она говорит, что писанина Гвина — или Тада — дерьмо.
Большим и указательным пальцами Ричард массировал правый локтевой сустав. Белладонна: во что она верила… Мелкие капли пота выступили на предательской верхней губе, изобразив нечто вроде головоломки «соедини по точкам». В плане Ричарда — он и сам это знал — были свои недостатки.
Ричард напевал знаменитые строки Уильяма Данбара, обращенные к ненавистному поэту-сопернику, которого автор называет попрошайкой, лжецом, предателем, вором и другими неприятными эпитетами.
Одна из птиц, поселившихся в прокуренной зелени за окном кабинета, похоже, научилась подражать автосигнализации — петляющему звуковому лассо. Разные автомобильные сигналы принадлежали к разным типам, к разным жанрам: ворчливые, истеричные, возмущенные. Существовал даже автомобильный сигнал в стиле постмодернизма, он выдавал сразу целый набор трелей — звуковой конспект по всем остальным автомобильным сигналам. Рано или поздно все лондонские птицы его разучат.
Ричарду нравился Стив Кузенc, потому что он был героем романов будущего. В литературе, как и в жизни, все будет становиться менее и менее невинным. Насильники восемнадцатого века служили романтическим примером веку девятнадцатому; люциферы-анархисты девятнадцатого превратились в ланселотов-экзистенциалистов двадцатого. И так оно и пойдет дальше, пока… не появится Дарко: изголодавшийся поэт. Белладонна: выпавший из гнезда птенец. Кузенc: свободный дух и бич высокомерия. Ричард Талл: славный малый и непонятый неудачник.
_____
Деми стояла рядом с телефоном. Она стояла спиной, но Гвин, проходя мимо, увидел ее отражение в зеркале: бесстрастно склоненную (над ежедневником) голову, съехавший набок воротник рубашки, выглядывающий цветной бюстгальтер. Теперь и Деми могла видеть Гвина: в новом черном тренировочном костюме он был похож на водолаза.
— Урока не будет, — произнесла Деми.
— Что? А, ты про вождение.
— С Бацем произошел несчастный случай.
— Дорожная авария?
— Он упал. Разбился. Он иногда попадает в аварии, потому что старается выделывать разные сложные штуки. Но, должно быть, все очень серьезно. Они предложили мне Джеффа. Но я хочу Баца.
Гвин смотрел на нее с подчеркнутой терпимостью. На самом деле ему страшно хотелось пойти на кухню и поболтать со своим любимым телохранителем Филом. Но Гвин задержался — он был так мил с женой. Он был на удивление мил с Деми. Он даже обнял ее. Почему? Потому что теперь все было по-другому. Но что она сделала, чтобы это заслужить?
Накануне вечером за ужином Гвин, причинив значительный ущерб своей чувствительной натуре, все-таки вынудил Деми сказать:
— Ты меня ненавидишь. За что?
— А как должен… Что должен чувствовать человек в таких случаях? Когда его жена, его собственная жена… смеется над самой его сутью. Над источником его жизненных сил. Над тем, что придает его жизни смысл. Когда она надсмехается над его душой?
— Честное слово, я не понимаю, о чем ты.
Минуту назад Гвин чуть не расплакался, чуть не погрузился в бездну жалости к самому себе. И это было приятное чувство: расслабляющее, чувственное, теплое. Он откинулся на спинку стула, задрал подбородок, прикрыл глаза и сказал:
— Ты сказала Ричарду, что я не могу писать ни за что.
— Ну, да.
— Вот видишь.
— Но это так!
— Вот видишь.
— Но это так.
— Полагаю, следующий шаг — развод.
— Но это ведь так очевидно.
— Я передаю дело своим адвокатам.
— Извини, если этого не следовало говорить при посторонних.
— Переезд займет у меня пару дней. Надеюсь, я могу рассчитывать на обычную любезность…
— Погоди. Честное слово, я не понимаю, почему ты так злишься. Дай вспомнить. — И снова все комментарии и пунктуация отразились на лице Деми: скобки, курсивы. — Мы говорили о том, сколько тебе платят. Не за романы, а за журнальные статьи. В смысле, сколько стоит слово.
И Ричард сказал, что это куча денег. А я сказала, что не можешь же ты писать ни за что. Что в этом плохого?
— …Иди сюда и поцелуй меня. Ах ты, моя деточка. Ты хотела сказать — за гроши, любимая. Не ни за что. А за гроши.
Через несколько секунд Гвин вдруг севшим голосом обещал Деми, что однажды, скоро, он сделает ей сыновей. И он провел ночь в хозяйской спальне, и даже, может быть, занялся бы с ней любовью — нежно, со слезами, отпуская ей все грехи, если бы не чувствовал себя таким усталым и не боялся, что она забеременеет. Деми рассказала ему еще кое-что о тех выходных в Байленд-Корте: кое-что доставившее Гвину неописуемое удовольствие. «Подобно всем писателям, Барри часто находился во власти своего…» «Видя, как просветлели глаза мужа, она поняла, что…» «Сверхчувствительный, но всегда готовый простить, он никогда не смог бы…»
