каких комплиментов Леночке, напросился в гости к Шерстневу, и остаток вечера прошел превосходно, почти уже без участия хозяина. Иногда профессор принимался опять хохотать, приговаривая:
— Однако, Елена Васильевна, какой у вас строгий муж, он же прямо за горло хватает…
А Шерстнев, которому профессор уже очень нравился, еле удерживался от сумасшедшего желания согнуть и потом вновь разогнуть этого сухощавого, длинного добряка, чрезвычайно удобного для такого рода экспериментов.
Был час ночи, когда Шерстневы пошли домой. Москва, омытая лунным светом, лежала в полусне, мигая электрическими фонарями, фарами автомобилей, окнами домов и домиков, вздрагивая при грохоте позднего грузовика, при гудках машин или дребезжании трамвая.
Леночка молчала. Шерстнев тоже молчал, ища в движении профессора, обычном быстром человеческом движении, то, что почему-то поразило его. Это движение преследовало его, как преследует поэта неосознанный еще образ.
Вдруг Леночка сказала:
— Профессор очень умный. Он все повернул на шутку, но тебе это припомнится. Ты его оскорбил при Билибине, и он тебе этого не забудет. Ты совершенно зря наживаешь себе врагов.
— Врагов? — удивился Шерстнев. — Но чего же тут бояться, если человек настаивает на ерунде? Ерунда есть ерунда…
— Я не говорю о трусости, — перебила Леночка. — Было бы очень противно, если бы ты был трусом. Я говорю о такте.
— Бывает не до вежливости, — невнимательно отвечал Шерстнев. — Иногда за душу заберет. А старик симпатичный, ничего он против меня не затаил. А затаил — так, значит, ничего не понимает. Ты заметила, между прочим, как он вытянулся на стуле? Очень интересное движение. Вообще механизмы создаются по образцу человеческого тела. Мы это иногда забываем. Сама природа подсказывает нам иногда решение сложнейших проблем.
И он пустился в рассуждения, которых уже не прервешь.
Вдруг вновь, как бывало до замужества, все поднялось в Леночке против этого человека.
— Ты ничего не соображаешь! — крикнула она так, что пожилой франт в синей фетровой шляпе и синем длинном пальто с любопытством оглянулся на них, показав свой удивительно прямой, длинный и тонкий нос.
Шерстнев и не подумал уступать.
— Леночка, — сказал он нежно, — я знаю эту логику: «Я его оскорбил — он мне при случае отомстит». Это, между прочим, случается слишком часто. Но я не хочу жить по этой логике. Не могу. Я живу по другой логике: «Он вредит делу — и, кто бы он ни был, я буду бороться с ним, с его мнением». Я не могу иначе. И не нужно иначе. Иначе — как Билибин, который помалкивает, когда…
— Тебе бы поучиться у Билибина! — жестко оборвала Леночка.
Шерстнев даже остановился, чтобы сдержаться. Опять Билибин… Это не случайно. Вновь поравнявшись с ней, он отозвался по возможности спокойно:
— Билибин — мой товарищ, и я должен за многое благодарить его. Он — хороший инженер, но никакой фантазии, никакого изобретательского таланта у него нет, он не может…
— А ты — гений?
— Ничего подобного я не говорю. Леночка, не кидайся на меня. Ну, к черту этого профессора и к черту Билибина. Билибин — практик, деловой, знающий, но, между прочим, ведь у каждого своя голова, свое сердце.
Леночка шла быстрым, энергичным, коротким шагом. Она молчала, сдвинув брови, глядя себе под ноги, почти не слушая его. Она не желает воспитывать или перевоспитывать своего мужа. В конце концов, ей нет еще и двадцати лет, и она — не гувернантка. Она сама не знает, как надо себя вести с людьми, только ее ужасно беспокоит эта неуживчивость мужа.
Конечно, он ее обожает, но при его любви очень нелегкой будет жизнь. А что такое «легкая жизнь» и какой она хочет жизни — этого она сама не знала.
IV
Инженеры обследовательской бригады заняли несколько купе международного вагона. На столиках появились бутылки с пивом, тарелки с бутербродами, в воздухе заклубился табачный дым.
— Посчитайте, — говорил Шерстнев, — сколько стран оккупировано фашистами…
Низенький седой инженер, похожий на капитана дальнего плавания, вынул трубку изо рта и заметил:
— Да, плохо на Западе.
— А нам что? — сказал молодой круглолицый инженер с тихим голосом, сладкими и бесцветными глазами и преждевременной лысиной на темени. Он стоял у двери, скрестив ноги, и покуривал.
— То есть как — что? — воскликнул Шерстнев.
Круглолицый инженер пожал плечами:
— На нас не нападут.
— Вы, Барбашов, успокаиваете себя.
Барбашов пожал плечами и вышел в коридор.
— Так или иначе, — продолжал Шерстнев, — западная индустрия работает на Гитлера. Запад кормит фашистов. Лавали поставляют им пушечное мясо. И все — для чего? Фашистами владеет прямо пафос уничтожения. Среди черного, затемненного мира мы — какое-то счастливое царство, залитое огнями. Ведь не только Запад, но и весь Восток в войне, Азия в войне… А мы, самая громадная страна в мире, светим посреди всего этого всеми огнями. Надолго ли? Готовы ли мы к войне? У нас колоссальные достижения в технике. По самолетам, моторам, артиллерии и так далее мы просто можем назвать имена — Яковлев, Ильюшин, Микулин, Швецов, Грабин и так далее и так далее. Все ясно. А у нас? У мостовиков? — И он свернул на обычную свою тему. — Проблема крана — не какая-нибудь незначительная проблема…
Вновь появившийся у двери Барбашов сказал:
— Пилон.
— Пилон? — подхватил на этот раз Шерстнев. — А недостаточная мощность? Сложность манипуляций? Небольшой вылет стрелы? Тысяча недостатков. Их можно особенно ощутить, когда на тебя давят грузы, скопляются на путях, наседают на плечи. Нужные фронту грузы, бронепоезда, боеприпасы. Я, между прочим, знаю это ощущение. Я был в двух войнах восстановителем, нам эти войны дали не бог весть какой опыт, но это я ощутил. Я почувствовал нашу вину. Большая мощность, простота конструкции, быстрота операции — всего этого еще нет у нас.
Высокий рыжеволосый инженер с длинным веснушчатым лицом подтвердил:
— Это правда. Однако я вспоминаю, как мне один почтенный профессор, всю жизнь занимавшийся доменными печами, сказал, что доменная печь остается для него и теперь загадкой.
— Правильное ощущение, — обрадовался Шерстнев. — До тех пор, пока дело не доведено до совершенства, до того, чтобы быть полным хозяином его, — это ощущение не проходит. Но это — плодотворное ощущение, которое стимулирует мысль. Раз загадочно — значит, надо разгадать. Мы не ленивы и любопытны. Но вернемся к нашему скромному делу. Словом, если полезет на нас фашист, то наше, мостовиков, дело — помогать фронту. Мы должны строить быстро и прочно. И в этом скромном, но необходимом деле тормозит проблема крана.
Барбашов вставил тихо:
— На совещании вам правильно отвечено было: новая конструкция не предложена. Предложите.
Шерстнев помолчал, потирая рукой щеку. Против
