значит не молодечество, а пьянство; жить чужими деньгами не молодечество, а плутовство; заниматься вечно разгульем тоже не молодечество, а распутство, губящее навеки и здоровье, и доброе имя.
Теменевский отчаянный гусар был вздорный парень, ослепленный блеском своего мундира, обрадованный, что мог вырваться на волю из-под матушкина крыла и мучимый безграничным самолюбием. Так как он не имел никакого образования и чувствовал себя совершенно неспособным к чему-нибудь дельному, то он погрузился в молодечество, хвастал своими пороками и всячески старался удивлять своим ухарским образом жизни.
Увидев Наташу, услышав, что все его товарищи встретили сильный отпор в своих любовных атаках, он решился перещеголять всех, одержать победу над непреклонной и тем увековечить навсегда свое имя в летописях ремонтерства и теменевской ярмарки. Самолюбие его разгорелось. В скором времени он был уже приятелем Ивана Кузьмича и всех актеров. Иван Кузьмич, желая привлечь в свой театр гг. офицеров, был мил, разговорчив и даже, забывая иногда важность, свойственную его сану, иногда выпивал с гусаром лишнюю рюмку, упрашивая его, впрочем, не спаивать актеров его. Гусар каждый вечер ходил за кулисы, начинал с Наташей любезничать, но, встречая ее холодный взор, робел, как школьник. Обдуманные объяснения замирали под гусарскими усами, и дела нисколько не подвигались, хотя он и принял уже перед товарищами скромно-озабоченный вид человека, вполне счастливого. Отчаиваясь в настоящем успехе, он обратился к хитрости и старался достигнуть наружности успеха. Девица Иванова, украшенная, по его милости, золотыми сережками, купленными на ярмарке, начала распускать насчет Наташи самые гнусные слухи и доставляла гусару все средства встречать ее повсюду, куда бы она ни выходила. Актеры начали скоро потчевать гимназиста самыми площадными шутками. Офицеры с завистью поздравляли своего счастливого товарища, который на их поздравления отвечал только лукавой улыбкой. Гимназист был бледен, худел с каждым днем; в движениях его было что-то лихорадочное. Наташа молча сносила новое бедствие: она почитала унизительным оправдываться.
В то время ремонтеры затеяли большой холостой обед в зале временного клуба. Эконом, на которого было возложено устройство пиршества, исполнил свое дело как нельзя лучше, тем более, что о цене не торговались. Ремонтеры тем известны, что не гонятся за лишней копейкой. Обед был на славу, стол украшен цветами. Рыбу подали величины баснословной; фрикасе так и горело пряностями. Видно было, что ничего не жалели. Собеседники, числом до двадцати человек, ели, пили и были чрезвычайно оживленны. Главный предмет разговора заключался, разумеется, в лошадях. Говорили с большим жаром о каурых и вороных, саврасых и буланых, половых и соловых, с отметинами и без отметин; спорили, горячились. Шампанское буквально, лилось рекой и не в одни ремонтерские утробы, но и по скатерти и по полу. Опорожненные бутылки бросались весьма ловко в угол комнаты, где бились с приятным звоном и в скором времени образовали порядочную пирамиду.
Раскрасневшийся гусар бился об заклад, что одним залпом выпьет целую бутылку шампанского, что, впрочем, исполнил весьма неудачно, облившись весь вином. Другие последовали его примеру с большим успехом. Шум сделался ужасный. Все говорили вместе, не слушая друг друга. Эконом, призванный для получения благодарности, тут же был употчеван до совершенного упоения.
Картина сделалась самая живописная. Посреди густого табачного дыма толпились в разных позициях раскрасневшиеся усачи в разноцветных шелковых рубашках, с чубуками в руках. На столе не было уже ни цветов, ни тарелок, а красовалось что-то вроде географической карты. Улыбавшийся слуга в оборванном сюртуке стоял у дверей с подносом и откупоренной бутылкой, которую он прикрывал пальцем.
— Знаете, господа, — закричал кирасир, ростом в три аршина, — богатая мысль! Теперь бы послать за цыганами. А что, в самом деле: они попоют, а мы послушаем — ну и хорошо, кажется.
Несколько офицеров рассмеялись.
— Ну, брат, тяжелая кавалерия, спешил брат, спасовал… — заметил с хохотом отчаянный гусар. — Так пьян, что и завираться начал.
— А что!
— Как что? Цыгане-то в нынешнем году не приезжали. В Москве, слышно, остались.
— Ба, ба! в самом деле, — заревел кирасир и ударил стаканом по столу; стакан разлетелся вдребезги, а вино разлилось новым океаном.
— Нет, вот что, — подхватил майор с темно-малиновым лицом и светло-серыми усами, — пускай гусар пошлет за своей Наташей.
Отчаянный гусар немного смутился.
— Не пойдет, — сказал он, краснея.
— Не пойдет? Как не пойдет? Посмотрел бы я в старые годы, как не пошла бы моя Матрена Ивановна… посмотрел бы я…
— Она ведь такая застенчивая, — робко вымолвил гусар.
— Вот еще на вздор этот смотреть! У меня, брат, повоенному: рысью, марш! Вся недолга… Да ты, кажется, молодец на словах только, а на деле… мое почтение!
— Позвольте, майор, вы, кажется…
— Не горячись, душа моя, нездорово. Нам с тобою ведь не знакомиться, да и меня господа знают. Сердись, не сердись, а я так думаю, что Наташа тебя просто дурачит.
— Неправда! — воскликнул вспыльчиво гусар.
— Вот с чем подъехал… сказал «неправда»… Так тебе все и поверили. Нет, ты, братец, докажи.
— Да, докажи, докажи!.. — кричали багровые собеседники. — Аи да майор!.. молодец! срезал гусара!
Поднялся шум, свист, хохот.
Гусар, разгоряченный вином, самолюбием и досадой, решился на самый отчаянный подвиг.
— Извольте! — крикнул он, — докажу…
— Браво, браво! — раздалось со всех сторон. — Молодец гусар, срезал майора…
— Позвольте, — сказал майор, — надо знать еще, как он докажет.
— Как?
— Да, каким образом?
— Да вот как… при вас всех поцелую Наташу.
— Оно бы… гм… братец… да ты и того не сделаешь.
— Как, не сделаю.
— Да так, не сделаешь. — Нет, сделаю.
— Пари…
— Изволь.
— Дюжину шампанского.
— Две дюжины.
— Хорошо…
— Господа! Вы свидетели.
— Свидетели, свидетели! — подхватило несколько голосов. — Вот умное пари: по крайней мере, всем достанется…
— Да когда же это будет? — спросил кто-то.
— Да сейчас, если хотите, — промычал опьяневший гусар, — сейчас… сами увидите… хвастал ли я… Наташа теперь в театре… Увидите, ступайте за мной, — В театр, в театр! — закричали все в один голос.
— А там, господа, прошу снова сюда пожаловать, на выигранное вино… мне что-то пить хочется… Знай наших! Уж пошел кутить, так не оглядывайся…
— Ну, на нынешний день, кажется, довольно… Завтра не ушло, — заметил основательно майор, — а любопытно мне видеть, как ты выиграешь.
Стулья с шумом полетели на пол.
Каждый отыскал, как мог, сюртук свой и фуражку.
Слуги бросились к столу допивать оставленное вино, а буйная ватага хлынула лавиной к театру. Гусар шел впереди с фуражкой на затылке, с выпученными глазами, красный, как рак, махая руками, но не совсем с спокойным сердцем. Два товарища вели его почтительно под руки. Входя в театр, они подняли такой шум, что едва не остановили
